Добровольцы

И снова Кайтанов на шахте. И снова
Тяжелая глина идет на-гора.
И вот основанье туннелей готово,
И мраморов нежных приходит пора.

Теперь не в девоне шахтерские лица,
А в тонкой, чуть-чуть розоватой пыли.
Все шире подземное царство столицы,
Все ближе подходим мы к сердцу земли.

Слыхали? В начальстве у нас перемены:
Оглотков на днях на учебу ушел.
Вновь станет Кайтанов начальником смены,
А Леля — участка… Держись, комсомол!

Она академию кончила только.
Диплом без отличья, но все же диплом.
Теперь у нее в подчинении Колька,
Как в первые дни, как в далеком былом.

И это ему не но нраву. Несмело
Ворчит он: «Семейственность очень вредна,
Товарищи, я полагаю, не дело,
Чтоб вместе работали муж и жена».

Но это не главные наши волненья,
Другое болит и тревожит сейчас.
Таким уж сложилось мое поколенье,
Что в сердце весь мир уместился у нас.

Испанские сводки все строже и глуше.
Везут пароходы безмолвных детей.
Кольцовские очерки мучают душу.
Пять месяцев нету от Славки вестей.

…И мы не знаем, мы не знаем,
Что он сегодня в сотый бой
Летит над разоренным краем,
Над сьеррой серо-голубой!

То цвет печали, цвет оливы,
Одежда каменных долин.
Вокруг снарядные разрывы.
Пять «мессеров». А он — один.

И завертелась, завертелась
Воздушной схватки кутерьма.
Он позабыл, где страх, где смелость.
Ведь бой с врагом есть жизнь сама,

Жизнь, отданная беззаветно
Сознанью нашей правоты.
А смерть приходит незаметно,
Когда в нее не веришь ты.

В разгаре боя поперхнулся
Последней пулей пулемет.
Бензина нет. Мотор без пульса,
Соленой кровью полон рот.

А стая «мессеров» кружится,
Он видит солнце в облаках
И перекошенные лица
Берлинских демонов в очках.

По крыльям «чайки» хлещет пламя,
А твой аэродром далек.
Как будто ватными руками
Сумел он сдвинуть козырек

И грузно вывалился боком,
Пронизанный воздушным током.
Не дергая скобы, он падал.
А «мессершмитт» кружился рядом

И терпеливо ждал минуты,
Когда, открыт со всех сторон,
Под шелестящим парашютом
Мишенью верной станет он.

И, сдерживаясь через силу.
Он вспомнил: с ним уж это было.
Когда? И с ним ли? Нет, не с ним,
Давно, когда он был любим.

За этот срок предельно малый
Он понял: «Бедный мой дружок,
Ведь ты тогда меня спасала,
Нарочно затянув прыжок,

Как бы предчувствуя, предвидя
Прозреньем сердца своего
Путь добровольцев, бой в Мадриде,
Налет пяти на одного».
В ста метрах от земли пилот наш
Рукой рванул кольцо наотмашь…

Над ним склоняются крестьяне,
Дырявый стелют парашют,
Прикладывают травы к ране,
Виски домашним спиртом трут.

Скорей бы начало смеркаться!
Они тревожатся о том,
Что рядом лагерь марокканцев
И вражеский аэродром.

Противник видел, как он падал
И приземлился на горе.
Республиканца спрятать надо
От вражьих глаз в монастыре.

Его везут на старом муле.
То вверх, то вниз идет тропа.
Он ощущает тяжесть пули —
Боль то остра, то вновь тупа.

Вот и конец дорожки узкой.
И в монастырской тишине,
Бинты срывая, бредит русский
В горячем, зыбком полусне.

Монахиня, в чепце крахмальном,
С лицом, как у святых, овальным,
С распятьем в сухонькой руке,
Безмолвно слушает впервые,
Как он благодарит Марию
На непонятном языке.

И умиляется, не зная,
Что это вовсе не святая,
Вплетенная случайно в бред,
А метростроевская Маша,
Хорошая подружка наша,
Разбившаяся в двадцать лет,

Летевшая быстрее света,
Спасая будущему жизнь,
Метеоритом с той планеты,
Которой имя — коммунизм.

…Испанские сводки все глуше и строже,
И стали для нас апельсины горьки.
Статьи Эренбурга — морозом по коже.
Семь месяцев Славка не шлет ни строки.

От этих волнений, от вечной тревоги
Одно утешенье — в страде трудовой.
И линия новой подземной дороги
На северо-запад прошла под Москвой.

Недельку она принималась за чудо,
Убранством своим вызывала восторг
И стала на службу московскому люду,
Спешащему в Сокол иль к центру, в Мосторг.

И едут теперь как ни в чем не бывало
И смотрят на наши дворцы москвичи.
И только приезжего, провинциала,
Узнаешь здесь сразу: глаза горячи.

Но кто этот парень, пытливый, дотошный,
Спустившийся утром в подземку Москвы
В берете, в ботинках на толстой подошве?
Он трогает пальцем на мраморе швы.

Ну ехал бы смирно от «Аэропорта».
Чего он ворочается, как медведь?
К дверям пробиваясь, какого он черта
На станции каждой выходит глазеть?

И вдруг оглянулся. И вдруг улыбнулся,
Пройдя «Маяковской» широкий перрон.
«Ребята! Товарищи! Славка вернулся!
Узнать нелегко, но, клянусь, это он!»