Добровольцы

Приволжских степей голубое раздолье,
До самого Дона равнины в полыни.
Вот, кажется, ты уже справился с болью,
Но вдруг она снова под горло нахлынет.

Здесь люди ни разу не слышали грома
И окна еще затемненья не знали.
Все в тихой задонской станице знакомо,
Хотя необычным казалось вначале.
Камыш этих крыш, как свирели, изящный,
Дымок горьковатый и запах кизячный.

Подходят к садам и колхозной овчарне
Просторы учебного аэродрома.
Учлеты — безусые крепкие парни —
Стучат в домино возле каждого дома.

Полеты окончены по расписанью.
Обед. Перерыв. А с шестнадцати в классы,
На лекции. Завтра предутренней ранью
По небу чертить пулеметные трассы.

И снова обед, перерыв и занятья,
И сон на хозяйской дощатой кровати.
А где-то с врагами сражаются братья,
И ворог советскую землю кровавит.

Опять командиру отряда не спится
На хуторе, под одеялом лоскутным.
Возьми себя в руки, товарищ Уфимцев,
Товарищи тоже по битве тоскуют.

Легко возвращать рапорта подчиненным:
«Вы здесь на посту! Вы готовите кадры».
Но как запретить своим мыслям бессонным
Страдать после каждого взгляда на карту,
Где линия фронта змеится сурово
К востоку от Харькова и от Ростова!

Раз десять Уфимцев ходил к генералу.
Тот злился: «У вас не в порядочке нервы.
От вас еще рапорта недоставало!
Лечитесь. Нет дела важней, чем резервы!»

И снова он аэроклубовцев учит
Фигурам и тактике встречного боя.
Курсант Кожедуб поднимается в тучи,
И эхо в степях отвечает пальбою.

Уфимцев курсантам завидовать начал:
«Они, окрылившись, умчатся отсюда,
А я перед новыми ставить задачи
Опять по программе ускоренной буду».

Он зависть хранил, как военную тайну,
Как нежность к неузнанной девушке Тане,
Как память о той расцветающей ночи,
Что так коротка — не бывает короче.

И снова и снова он думал о Тане:
Что с нею сегодня? А может, забыла?
Он писем писать ей, конечно, не станет:
Противно писать из глубокого тыла!

И в степи один отправляется Слава,
В осенних просторах спокойствия ищет.
Печально шуршит под ногами отава,
Зеленою пылью покрыв голенища…

Из штаба бежит вестовой: «Я за вами,
Товарищ майор, генерал вызывает!»
Стоит генерал под крылом самолета.
И тут же, как память о давнем несчастье,
Под белой холстиной виднеется что-то
На жестких походных носилках санчасти.

«Тут к нам обратились… Тяжелые роды…
В больницу доставить колхозницу надо.
Придется, помощником став у природы,
Везти эту женщину до Сталинграда.
Вам ясно?» — «Я слушаюсь». — «Взлет разрешаю.
Ответственность, видите сами, большая».

И вот уже снизу мелькают овраги,
Для боя — высотки, для мира — пригорки.
«Нашлось наконец примененье отваге», —
Уфимцеву в небе подумалось горько.

«А может, не прав я?» В кабине учебной,
Ремнями спелената, скручена болью,
Ждет помощи женщина с грузом волшебным,
С неначатой жизнью, зажженной любовью.

Все будет! Земля станет юной, веселой,
Мы в этой войне защитим Человека.
Рождаются дети, которые в школы
Пойдут в середине двадцатого века.

Все будет! Все ясно и правильно будет!
Твое поколенье — у мира в разведке.
Нам смертью грозят, но рождаются люди —
Герои шестой и седьмой пятилетки.

Они по реликвиям и экспонатам,
По книгам, рассказам и кинокартинам
Представят ли, как было тяжко солдатам,
Как их сквозь огонь было трудно нести нам?

В руках твоих завтрашней жизни спасенье,
Мечта о бессмертье, о нашем народе.
Приволжье клубится туманом осенним,
И солнце за линию фронта уходит.

Ладонь как приварена к сектору газа.
Задание срочное — жми до отказа.
Плотнеет туман, и сгущается сумрак.
И дождь бесконечный висит, как преграда.
Ну, где этот самый Гумра́к или Гу́мрак,
Окраинный аэродром Сталинграда?

И вдруг под машиною мокрые крыши.
Бензин на исходе. Потеряна скорость.
И ветер отчаянный сделался тише,
И стелется поле, травой хорохорясь.

Порядок! Рывком открывая кабину,
Кричит он бегущим под крылья солдатам:
«Скорее носилки, врача и машину!»
А ливень струится по крыльям покатым.

Носилки тяжелые с грузом нежданным
Солдаты в машину кладут осторожно…
Согласно прогнозу и метеоданным,
Сегодня обратно лететь невозможно.

Что делать с собою? Иль в город податься?
Как раз отправляется к центру автобус.
И едет майор по земле сталинградской,
Что осенью дышит, под ливнем коробясь.

Он вышел на площади. Все здесь уныло,
И мокрые зданья блестят, как в полуде.
«Герой — представитель глубокого тыла», —
Наверное, думают встречные люди!

Тоска! Не избыть этой вечной обузы.
Навстречу майору плывут из тумана
Вокзал и танцующие карапузы
Из гипса вокруг неживого фонтана.

На площади в сквере пустом постоял он
У братской могилы бойцов за Царицын.
И к Волге спустился, шагая устало, —
Напиться воды иль отваги напиться.

Подумалось летчику: «Где заночую?» —
И тут же в какую-то долю момента
Он запах земли и железа почуял
И тронутый сыростью запах цемента.

Пахнуло весной, Метростроем, Москвою,
И сделалось сладко, и сделалось больно.
И верно — под кручею береговою
Заметил он вход в невысокую штольню.

Тонюсенький луч выбивался оттуда.
Рывком распахнул он дощатую дверцу,
И взору открылось подземное чудо,
Знакомое с юности глазу и сердцу:

Чумазые лампочки вглубь уходили,
В край гномов, а может быть, в мир великанов.
Навстречу, как в нимбе из света и пыли,
Шел — кто бы вы думали? — Колька Кайтанов!