Добровольцы

— Голубчики! — простонала торговка, нарушая тишину, у нее навернулись на глазах слезы. — Болезные, спасители наши!

Андрюша и Миша стояли, потрясенные, не смея двинуться. «Война, убивают, много убитых и раненых», — все эти слова они слышали, знали, но все это было где-то там, далеко. Они слышали слова, но того, что скрывалось за ними, они не видели, и потому оно казалось им странным, жутким, немного сказочным и заманчивым. А теперь перед ними стояли и лежали люди. Самые обыкновенные солдатики! Люди эти страдали, чуть не были убиты, быть может, многие из них скоро умрут. И вот они стоят, сидят, лежат и, кроме большого страдания, все в них самое обыкновенное. Это как-то совсем не вязалось с тем героическим образом, какой рисовался в воображении у мальчиков.

Врачи и сестры стали делать перевязки, и дети могли рассмотреть вблизи несколько ужасных ран. Андрюша содрогнулся и схватил Мишу за руку. Буквально в двух шагах застонал тяжелораненый и стал говорить что-то громко и быстро.

— Бредит… — тихо шепнул Андрюша, и дрожь опять охватила все его тело.

В толпе настроение первых минут постепенно улеглось. Стали подходить к вагонам, заговаривать с солдатами, расспрашивать их о сражениях. Они отвечали просто, охотно, часто шутили. Многие из пришедших стали наделять раненых булками, яблоками, папиросами. Те брали охотно, благодарили, делили между собой.

— Немец, немец! Смотрите, вон тот — немец, — пронеслось вдруг в толпе. Указывали на рыжего солдата, стоявшего тут же, у дверей вагона.

— Ну да, немец, — улыбнулся русский солдатик, стоявший рядом и, хлопнув немца по руке, прибавил, показывая на забинтованное правое плечо его, — все плечо развернуло, — раненый, значит, тоже.

В это время другой солдат подошел, держа булку, яблоки и папиросы и, передавая все немцу, добродушно улыбнулся, говоря:

— Твоя доля, бери. Эх, болезный, да взять-то тебе и нельзя. Ну ничего, поможем, погоди.

Немецкий солдат кивнул, взял левой рукой папиросу. Кто-то из русских немедленно дал ему прикурить.

В это время к немцу подошли врач и сестра милосердия. Сняли с него одежду, открыли рану и стали делать перевязку. Правое плечо его действительно представляло какую-то окровавленную массу. Стоявший рядом русский солдат произнес соболезнующе:

— Ишь, вспахало-то как!

Другой солдат поддерживал немцу руку во время перевязки, а когда все было кончено, те же солдаты помогли ему одеться.

— Ничего, выздоровеешь! — ободрительно сказал один из них, похлопывая немца по здоровой руке. — А вон тому, что в том вагоне, родины, знать, больше не видать.

Мальчики стояли, смотрели, и в душе их творилось что-то непонятное им самим: опять не то, совсем не то, как думалось, чувствовалось.

Миша пожал плечами, повернулся к Андрюше и сказал:

— Бог знает, что такое! Немец и русские! Какая же это война? Не настоящее это как будто!

Андрюша, с глазами, полными слез, смотрел то на солдат, то на товарища и, наконец, ответил:

— Бог его знает, что настоящее, что нет, а только что-то не так оно, как я думал.

Перевязка продолжалась. Мальчики никогда не видели таких ужасных ран. Они замерли, прижавшись друг к другу, но не могли оторвать глаз от того, что происходило. Отрезанные руки, люди без ног, точно взрытые, окровавленные бока, обезображенные лица с зияющими ранами вместо глаз. И никто не кричал, не охал, даже почти не было слышно стонов.

— Ты, Мишка, хочешь, зови меня кисляем, — сказал вдруг Андрюша, — я и обижаться теперь не стану, а уж ехать на войну не хочу. Лучше останусь помогать им. И бабушку, и маму уговорю, что все должны помогать. Небось, и к нам в город привезут таких. Все, все отдам им и буду за ними ухаживать.

Миша по обыкновению попробовал подтрунить над товарищем, но шутка не вышла.

— Сестрой, значит, будешь!

— Зачем, — ответил Андрюша, не смущаясь, — нужны и санитары. Ты, Мишка, не насмехайся, нехорошо это теперь.

— Эх, брат, — не унялся все же Миша, — конечно, кисляй ты! Увидел раны и раскис! Нет, а я вот мстить за них хочу.

— Мстить?! — изумился Андрюша. — А за немца тоже будешь мстить? Нет, я сейчас хочу только помогать.

С. Малиновская Машка

Груня не помнила родителей. Они умерли, когда ей было два года.

Бабушка Татьяна приехала из соседнего села и взяла внучку к себе. Была она бедна, муж у нее умер давно, и хозяином в доме был сын, Николай. В то время, как Татьяна привезла в дом сиротку, он собирался жениться. Справили свадьбу, и уехал Николай от матери с молодой женой.

Осталась Татьяна с Груней в маленькой прокопченной избушке, и зажили припеваючи. Николай почти ничего не взял из родного дома, да, правда, и брать-то было нечего: лошаденка умерла от старости, а корову сын оставил матери на подмогу.

Целый день шлепала Татьяна туфлями, целый день разговаривала с коровой, с Груней, с кошкой, с горшками:

— Ну-ка, горшочек, полезай в печь, — говорила она, — свари нам с Грунюшкой кашки.

— А ты, — приговаривала она другому, — щец нам свари, мы и пообедаем.

Моет ли бабушка скамьи, столы, пол — все-то приговаривает: