Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

— А была минута, мне даже страшно стало, — рассказывал он, возвращаясь со мной с вечера. — Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос, „краса и гордость красного флота“, вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в „портрет моего государя“. И заметьте, без всяких для себя неприятных последствий. В революционном порыве, так сказать.

Я сидела в первом ряду между двумя балтфлотцами. И так испугалась, что у меня, несмотря на жару в зале, похолодели ноги и руки. Но я не думала, что и Гумилёву было страшно.

— И даже очень страшно, — подтвердил Гумилев. — А как же иначе? Только болван не видит опасности и не боится её. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься. Этим я сегодня и подчинил их себе. И до чего приятно. Будто я в Африке на львов поохотился. Давно я так легко и приятно не чувствовал себя.

Да, Гумилёв был доволен. Но по городу пополз, как дым, прибитый ветром, „слух“ о „контрреволюционном выступлении Гумилева“. Встречаясь на улице, два гражданина из „недорезанных“ шептали друг другу, пугливо оглядываясь:

— Слыхали? Гумилёв-то! Так и заявил матросне с эстрады: „Я монархист, верен своему государю и ношу на сердце его портрет“. Какой молодец, хоть и поэт!

Слух этот, возможно, дошел и до ушей, совсем не предназначавшихся для них. Вывод: Гумилёв монархист и активный контрреволюционер — был, возможно, сделан задолго до ареста Гумилёва».

Постепенно Гумилёв начинает восприниматься как главный не эмигрировавший антисоветчик в русской литературе. И это при том, что никаких политических стихов с антисоветским смыслом он не писал. Как лютая антисоветчина начали толковаться даже невинные его произведения, вроде пересказа африканских мифов в стихотворении «Готтентотская космогония»:

Человеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила:
Над землею когда-то птица
Человека сильней царила.

По утрам выходила рано

К берегам крутым океана
И глотала целые скалы,
Острова целиком глотала.

А священными вечерами

Над багряными облаками,
Поднимая голову, пела,
Пела Богу про Божье дело.

А ногами чертила знаки,

Те, что знают в подземном мраке,
Всё, что будет, и всё, что было,
На песке ногами чертила.

И была она так прекрасна,

Так чертила, пела согласно,
Что решила с Богом сравниться
Неразумная эта птица.

Бог, который весь мир расчислил,

Угадал её злые мысли
И обрек её на несчастье,
Разорвал её на две части.

И из верхней части, что пела,

Пела Богу про Божье дело,
Родились на свет готтентоты
И поют, поют без заботы.

А из нижней, чертившей знаки,

Те, что знают в подземном мраке,
Появились на свет бушмены,
Украшают знаками стены.

А те перья, что улетели

Далеко в океан, доселе
К нам плывут, как белые люди;
И когда их довольно будет,

Вновь срастутся былые части

И опять изведают счастье.
В белых перьях большая птица
На своей земле воцарится.

Политизированная общественность немедленно всё истолковала. Белая Птица — это Белый Царь. То, что она глотала острова и скалы — это Российская Империя эпохи её расцвета. Разорванная птица — это гражданская война. Готтентоты, выросшие из песен про Божье дело, это несоветские поэты и прочие добрые русские люди. Подземные бушмены, выросшие из оккультных знаков на песке — это большевики. А когда приплывет «довольно» белых людей, то есть «белые» армии придут и возьмут власть, то вновь срастутся былые части, Российская Империя восстановится, а Белый Царь снова воцарится. Даже если Гумилёв ничего такого не имел в виду, то ситуация развивалась в логике анекдота про прокламации из белых листов, на которых ничего не написано — и так все всё знают.

Русская поэзия в заблудившемся трамвае

Символизм, как мы уже сказали, был интеллигентской похотью революции как радикального изменения космоса. Оппонировавший ему акмеизм был поэзией любви к реальной исторической России.