Добрый человек (СИ)

С тех пор бывать у них я стал часто. Сахару когда занесу или масла, снабжали-то нас неплохо, а им нелегко жилось. Верочка уже работала, счетоводом в конторе одной, а всё-таки жить было трудно. На базаре пуд муки стоил до двух тысяч. В основном на одном пайке жили люди. Ну, и так забегал, конечно. В кино, бывало, или в театр приглашу их, одному-то скучно, а тут знакомые всё-таки. В общем, привык я к ним, как к родным. Они тоже ко мне привыкли, за чужого не считали. Так всё и шло.

Наконец, скомплектовали нашу экспедицию. В горы ехать надо, километров за 200. Пришёл я попрощаться. Посидели немного, пошутили, посмеялись, на том и расстались. Легко, надо сказать. Ни грусти, ни размышлений. Без дела надоело сидеть. Но в горах я неожиданно почувствовал, что чего-то мне не хватает. А тут дождь, снегопады пошли, перевал закрыло, какая к чертям экспедиция, на зиму глядя. Однако и распоряжения возвращаться нет, хотя всем ясно, что зимой экспедиция бессмысленна. Болезни начались, простуды, перебои с питанием, а мы всё в палатках сидим. Времени много, а делать нечего. И я отчётливо понял, что скучаю по Верочке, что люблю её, что это её не хватает мне. С тех пор только о ней и думал. Письма писал ей, но не отправлял, мечтал о встрече. И страшно мне было этой встречи, и в то же время радостно. Конечно, до этого у меня были увлечения, но такого сильного чувства я ещё не испытывал. Я припоминал её голос, глаза, редкую улыбку, походку, стройную фигурку. На взаимность, я, естественно, не рассчитывал. Мне было довольно и того, что я её увижу.

Когда в феврале нас, наконец, отозвали назад и я снова попал в город, я летел к ним, как на крыльях. Но радость моя померкла: в доме было большое горе - погиб на фронте её отец. Верочка ещё больше осунулась, стала бледнее и выглядела больной. Александра Петровна и совсем плоха сделалась.

В мае я уехал в горы опять и пробыл там до глубокой осени. Посылал им деньги, продукты, помогал, как мог. Они знали, что у меня никого нет, и потому помощь мою не отвергали. Да и в самом деле - много ли мне тогда было нужно?

В ноябре мы встретились. Я остался у них ночевать. Старушка перестирала мне бельё, и велела приносить грязное бельё к ней всегда. И как-то незаметно вышло, что я перешёл из гостиницы к ним насовсем. Любил я Верочку к этому времени всё сильней, а она, как на грех, делалась всё прекрасней.

Однажды, помню, к ней пришёл какой-то студент. Студент, как студент. Бедно и просто одетый, худой, высокий и не так, чтоб уж красивый. Но я его возненавидел с первой же минуты. Мне казалось, что он пришёл отнять у меня моё счастье, хотя я ни на что не надеялся. Мне думалось, уж если Верочка и должна пойти за кого-то, то непременно за человека красивого и умного. А тут какой-то неказистый студент. Разве такого Верочка достойна?

Ну, поговорили и разошлись. Она вышла его проводить.

Я был некурящий. А тут гляжу, забыл он на столе папиросы. Так я закурил и не почувствовал даже головокружения. Пока она его провожала, я три папиросы выкурил. На меня Александра Петровна как-то странно посмотрела, но ничего не сказала. С тех пор никто к нам почему-то не заходил, а курить я стал.

Да-а... Не знаю, как бы у нас всё вышло, но только после того случая Александра Петровна сама насчёт Верочки со мной стала заговаривать. Сначала намёками, а потом и прямо заявила:

- Николай Владимирович! Всё собираюсь поговорить с вами... да не решаюсь. Уж больно вы застенчивый какой-то. От кого хоронитесь? Разве так можно? Вижу я всё... Любите вы Верочку, а признаться боитесь. Под лежачий-то камень вода не течёт...

- Да ведь я старше её на 14 лет! - вырвалось у меня с отчаяния.

- Велика беда! - отвечает она мне.

Стал я замечать с той поры, что и Верочка о моём к ней чувстве догадывается. Смущается, краснеет, но не избегает. А по ночам иногда плакала.

Решился я на объяснение. Выслушала меня молча, спокойно. Только спросила:

- Николай Владимирович, а мы с вами будем счастливы?

Не знаю почему, но этот покорный тон и этот вопрос меня задели и обидели. Мысленно уже отказываясь от всего, я ответил:

- Если вы... любите меня, то да... конечно.

- Не знаю я этого толком, Николай Владимирович, - не глядя мне в глаза, тихо ответила она. - Но вы такой добрый, славный... и умный. А я... дурочка. Потому и спросила.

У меня отлегло на душе. Мне хотелось кинуться к ней, расцеловать, задушить в объятиях, но я почему-то не посмел. И представьте, я не мог этого делать и впоследствии, когда мы были уже женаты. Я не решался её даже спросить, любит ли она меня. Она всегда была тихая, ровная, задумчивая. И - глаза. Огромные, тёмные, проникающие в душу. Посмотрит - ровно знает всё. И совестно как-то становится задавать ей этот вопрос.

Сначала я брал её с собой в экспедиции, чтоб не скучала. А кончилась война - перевёлся в город. Александра Петровна умерла, не дождавшись конца войны.