Добрый доктор из Варшавы

– Куда ни взглянешь, везде какое-то сумасшествие, – говорит Лютек, взяв сына на руки и прижимая к себе. – Никто не знает, где будет следующая облава. Половина еврейской полиции дезертировала, когда поняли, чем придется заниматься. А оставшиеся просто озверели, избивают людей, когда выгоняют их из квартир во дворы. И теперь они забирают не только нищих и бездомных из приютов. Оцепляют обычные жилые дома, уводят целые семьи. София, умоляю, не выходи на улицу. Не выводи Марьянека. Обещаешь?

– Да, да. Обещаю.

– Мне пора на работу, а то опоздаю. Завтра принесу еще еды. Миша придет позже?

София смотрит, как Лютек бежит по дороге к зданиям, где немцы открыли обувную фабрику.

Целыми семьями люди идут по дороге с сумками и чемоданами, добровольно отправляясь на Умшлагплац. Они рассудили, что лучше пойти туда и уехать вместе, чем оставаться дома и в конце концов разлучиться. И кто знает, может быть, они и правы?

* * *

У себя в офисе Черняков сталкивается с лавиной проблем. Вчера люди, которых забрали из приютов для бездомных и с улиц, не оказали сопротивления. Они и так жили в ужасных условиях, поэтому депортация их не страшила, они считали ее ничем не хуже их теперешней жизни, а, возможно, даже и лучшим выходом для себя. Но сегодня выселяют из своих квартир обычные семьи, и люди убегают, кричат и прячутся от охранников, не дают разлучать их и депортировать родственников без разрешения на работу.

К трем часам Чернякову сообщают, что на площади Умшлагплац ожидают отправки только три тысячи человек. Но новая квота – девять тысяч, а до крайнего срока всего час. Дрожащей рукой Черняков хватается за телефон, чтобы позвонить Хофле и попросить уменьшить квоту или продлить крайний срок. Но он не успевает набрать номер, в кабинет врывается ошеломленная и растерянная секретарша. Для депортации гестапо привлекло группы украинцев и литовцев, которые известны своей жестокостью. Они загнали мужчин, женщин и детей на Умшлагплац, открыв огонь из пулеметов, не реагируя на крики и плач. Разрешения на работу разрывают и бросают на землю.

Новости действуют на Чернякова как удар молнии. Побелев как полотно, он опускается в кресло. Ему становится ясно, что это значит. Теперь он – ставшая ненужной марионетка, отыгравшая свою роль в катастрофических событиях.

В пять часов он идет домой, проходя под белыми херувимами над портиком у входа. Он поднимается по ступенькам к своей двери, душа разрывается от отчаяния.

Он все еще продолжает цепляться за призрачную надежду, что в любой момент Хофле сообщит об освобождении детей. Каким же надо быть чудовищем, чтобы депортировать беззащитных детей из сиротских приютов.

Наконец он дома. Фелиция только что поставила еду на стол, как зазвонил телефон. Черняков откладывает в сторону салфетку и спешит к аппарату. Должно быть, Хофле насчет детей.

Разговор длится недолго. Он поворачивается к Фелиции, его лицо осунулось и посерело.

– Мне нужно вернуться в юденрат, чтобы встретиться с офицерами гестапо.

– Но что они делают в гетто в ночное время? Что им нужно?

– Уверен, беспокоиться не о чем. Возможно, я услышу как раз те известия, которых ждал. Доем этот восхитительный ужин, когда вернусь.

Он целует жену в щеку и снова направляется к рикше.

Фелиция накрывает тарелки с картофелем и селедкой и усаживается ждать мужа, чтобы поужинать вместе, когда он вернется.

* * *

В кабинете стоят два офицера СС: Хофле и его заместитель. От вежливости не осталось и следа, разъяренный Хофле кричит на председателя Еврейского совета:

– Вы не следовали инструкциям, депортация прошла с нарушениями, поэтому на завтра квота будет десять тысяч!

– Сколько же дней в неделю вы собираетесь проводить депортации?

– Семь, – резко отвечает офицер.

– Но как же насчет детей? Вы так и не ответили мне.

Хофле багровеет от ярости.

– Никаких исключений ни для каких детей! Я ясно выражаюсь? – кричит он.

Они уходят прежде, чем Черняков успевает хоть что-нибудь возразить, их каблуки гулко стучат по лестнице. С улицы доносится звук двигателя, они уезжают.

Тяжело дыша, Черняков сидит в полумраке в кабинете, глядя на приказ на столе. В ночной тьме цветные стекла витражного окна кажутся темными. В каком трудовом лагере могут понадобиться тысячи детей? Только в одном – там, где их уничтожат. Черняков понимает, что поезда везут людей на смерть.

Он не переставал надеяться, что сумеет помочь своему народу пережить это время. Даже если не удастся избежать отдельных смертей, большинство останется в живых. Десять тысяч человек семь дней в неделю! Нацисты уже не скрывают своих намерений. Такие цифры могут означать только смерть всех обитателей гетто.

А он не более чем инструмент для выполнения нацистского плана уничтожения. Ему отвели роль безропотного исполнителя их приказов.

Весь день было холодно, а теперь поднимается ветер. Улицы гетто погружены во мрак. Ему больше не к кому обратиться. Гетто изолировано и осталось без всякой помощи извне.

Он думает о Фелиции, которая ждет, когда он вернется домой, ждет новостей о сиротах из приюта неподалеку, которых она опекает.