Добрый квасок (СИ)

   Катя обиженно поджимает губы, но разворачивается и идёт. Нелепое недоумение овладевает мной. Стою, выжидаю непонятно чего, пока её силуэт не начинает расплываться в темноте. Подрываюсь и едва не бегу. Досадую запоздало - на неё ли, на себя ли, ведь плетусь за девицей, как последний баран. Но что теперь делать-то, в ночи, посреди болота?

   - У-а, - вдруг тонко вскрикивает Катя и проваливается в трясину сразу по пояс.

   - Да ты... да что за... - притормаживаю, начинаю осторожно прощупывать ногами дно, но всё же продвигаюсь к ней.

   Катя умудряется вывернуться ко мне лицом, но её засасывает ещё глубже.

   "Не шевелись", - хочу крикнуть я, но вместо слов горлом идёт какое-то рычание:

   - Ны-а-а, н-ны...

   По затылку изморозь гуляет.

   - Помоги, помоги, - молит Катя.

   А я застреваю студнем. И душой рад бы рвануть на призыв, да глубинное чутьё скручивает страхом и держит на месте.

   Девушка по грудь в болотной жиже. Уже бы и лицо её в ночи потерял, но оно почему-то из загорелого превратилось в белое фарфоровое пятно и едва ли не светится в темноте. Глаза на нём теперь просто огромные. Распахнутые в зовущей тоске, вот только взор совсем чёрный, как болотная ночная хлябь.

   - Помоги, помоги, - скулит Катя и руки ко мне тянет.

   - Да что же это, - с меня словно слетает забытьё, - хоть бы корягу какую, -лихорадочно озираюсь по сторонам. Но не видно коряг, вообще дальше двух метров ничего не видно. И самого меня по густой жиже мотает, засасывает. Вроде по колено только вязну, а того гляди упаду.

   Вдруг, смачно хлюпая по грязи, на границе видимости возникает Катина мать. В руках длинная добрая коряга. Тычет ей в меня.

   - Хватайся и назад отступай. Хватайся, говорю!

   - Катю, Катю спасайте! Ур-ру, - в горле клинит, хриплю и затыкаюсь, потому что снова рычу вместо слов.

   - Не пускай её, не пускай, - писклявым не своим голосом причитает Катя.

   Но я ничего не успеваю сделать. Её мать сноровисто бочком обогнула меня, и как шарахнет родную дочь по темечку корягой.

   - М-мы-а... - мычу и бросаюсь к Кате. Даже ночь перед глазами вроде просветляется на мгновение. Да только опаздываю я. В мутной белёсой дымке проваливается Катино фарфоровое лицо в болото. Будто и неживое уже, без эмоций, крепко сомкнуты губы, одни глаза горят зовущей бездной. Большущие. Мгновение, и они исчезают в болотной черноте.

   - М-мы-а... - продирается горлом бессилие.

   А ноги проваливаются, меня тоже тянет в пучину, туда, где Катины глаза. Но что-то снова меняется. Я слепну, теряю хоть какую-то опору под ногами. В ушах чавканье болотное, глаза слезятся, их щиплет, словно песку насыпали. С миром творится неладное, или со мной? Швыряет из стороны в сторону, будто кто за шкирку, как котёнка, волочёт. Но самое скверное - перед внутренним взором застыл Катин тонущий взгляд, безнадёжный и острый, как нож. От него перехватывает дыхание, хочется убежать, но он невозможно цепкий.

   Внезапно движение прекратилось. Я ощутил себя лежащим на твёрдой земле. Болезненно моргаю, мутный мир неохотно проступает фрагментами. Но легче не стало, потому что тоже очень близко и не менее страшно, чем Катин взгляд, надо мной нависла её мать.

   - Не переживай, Катька живучая, - голос удивительно спокойный. - Поплавает малость и явится, стерва. Там дальше не болото, там озеро небольшое, её любимое. Утянула бы и тебя. Крепчает ведьма, и забавы злее становятся. Повезло тебе, что я за ней ещё поспеваю.

   Сжимаю губы, от тоски готов завыть как собака. Проясняется слишком медленно, вижу, что сижу в траве перед тем же домом, от которого с Катей бежали. Кажется, светает. Удивиться утру не успеваю, затылок наливается адской болью. Голос хозяйки гудящий и назойливый, как пчелиный рой:

   - Не спи, дурень! Квасок выпей, полегчает. И чего только девка в тебе нашла? Ладно бы кого помоложе из деревенских выбрала, а то непутёвого, городского. Ещё и женатый, небось?

   Катина мать монументальная, как статуя в музее. Как её там? Женщина с веслом. Только не в белом гипсе, а грязная и злая. Подол платья тяжело отвис, густо пропитанный болотной жижей, липнет к большущего размера резиновым сапогам. В руке вместо весла банка с квасом, вроде как та же самая, что была в первый раз.

   - М-мы-а... - в ужасе мычу я.

   Вскакиваю. То есть, еле-еле, барахтаясь пьяным увальнем, кое-как поднимаюсь на ноги.

   Статуя оживает. Взгляд решительно сосредотачивается на мне.

   - Пей, - скрипит. - Пей, я сказала!

   И я глотаю её мерзостный квас в полной уверенности, что пью отраву, но ничего не могу с собой поделать. Руки не слушаются, сами банку взяли, язык и тот, как вмороженный. Огромными глотками пью.

   - Вед-ма, вед-ма, - пробухтел, едва оторвал банку ото рта.

   И бросить квас почему-то не могу, медленно опускаю в траву под ноги. Дрожат и руки, и всё тело, но упорно бубню:

   - Вед-ма, вед-ма.

   Подбородок мокрый от натёкшего кваса, и его гадко холодит ветерком. Кисло-сладкий привкус вяжет и без того непослушный язык.

   - А ну, пошёл отсюда! - взревела ведьма. Побагровела, глазищи того гляди выскочат из орбит.