Добрый медбрат

Чарли считал себя опытным специалистом по ожогам, особенно после того, сколько он проработал в ожоговом центре больницы святого Варнавы. Однако в Лихай-Вэлли он снова ощутил себя как на флоте – новичком. Чарли не нравилось, как там относятся к нему и к пациентам. Местный профессионализм казался Чарли бессердечным и равнодушным{88}. Он считал медперсонал Лихай-Вэлли жестоким и холодным. Коллеги, в свою очередь, считали его чокнутым. И потому во время долгих ночных смен той зимой Чарли почувствовал желание сделать то, что делал уже столько раз. Он не помнил, были ли пациенты, которым он причинял вред, жертвами автокатастрофы, пожара, не помнил, сколько их было{89} за эти шестнадцать месяцев ночных смен. Большинство умерло в течение его смены – их сердца останавливались прямо на глазах этих «холодных» медработников. Это было чем-то, что он мог сделать, – актом личной воли в деспотичной рабочей атмосфере.

В отделении ожогов большинство молодых мужчин были либо пьяными жертвами ожога от костра, либо жертвами автокатастрофы. Пациент Мэттью Мэттерн был из последних. Он застрял в горящей груде металла и был доставлен в Лихай с ожогами семидесяти процентов тела. Даже самым стойким сестрам было тяжело на него смотреть. Присутствие в крыле такого молодого пациента в критическом состояние вызвало волну новых эмоций и непривычную эмоциональную реакцию шокированных молодых посетителей. Пожилые медработники думали о своих детях и внуках, молодые – о своих друзьях, любовниках и даже себе самих. И хотя никто не говорил об этом вслух, по крайней мере не при Чарли, но многие уже произвели подсчеты у себя в уме. По «правилу девяти» двадцатидвухлетний Мэттерн был на девяноста два процента обречен. Шанс того, что он выживет, оставался, но смерть была более правдоподобным вариантом.

Мэттерн был тем, что медработники называли «медленным кодом» – синий код в медленном варианте. Чарли наблюдал за процессом и понимал, что, даже если Мэттерн выживет и трансплантаты приживутся, он навсегда останется больным, инвалидом, покрытым шрамами и заключенным в костюм высокого давления.

В это время хирурги отрез'aли ему одну часть тела за другой. Буквально кромсали его, думали сестры. Мэттерн обгорел почти до костей и потерял конечности{90}. В конце концов хирурги ампутировали все, что могли. Многие медработники молились о том, чтобы поскорее случилось неизбежное.

Чарли снова почувствовал бессилие. Оно же посещало его, когда он имел дело с пожилыми медсестрами; в доме, где он рос, его заставляли чувствовать бессилие жестокие мужчины, бродившие по коридорам, пока его брат продавал им марихуану, парни его сестер, которые продолжали жить в их комнатах, даже когда сами сестры сбегали из дома; а затем, когда сам Чарли уже сбежал из дома, он чувствовал это бессилие на подлодке, когда опытные моряки заставляли его нести вахту, хотя на борту уже были другие новички и приходила их очередь. Он был тихим ребенком, замкнутым и одиноким, неспособным расшифровать социальную динамику армейской культуры. Он не выносил издевок, и вскоре ситуация ухудшалась. Другие моряки замечали, что он злился, опускал глаза и бормотал что-то невнятное, а потом бросал взгляд, словно собирался убить их во сне. Они называли его «долбаным психом», «голубым сумасшедшим отбросом». Он был Чарли-кверху-брюхом, бледным как смерть, за исключением тех случаев, когда его били кончиком полотенца и он становился красным и слетал с катушек. Даже его уши краснели. Даже другие новички над ним издевались. Тур за туром над Чарли-кверху-брюхом всегда можно было посмеяться. Но Чарли ушел из армии. Теперь он был главным. 31 августа 1999 года Чарли ввел в капельницу Мэттерна большую дозу дигоксина. Еще до рассвета сердце Мэттерна остановилось, а некоторые сестры благодарили Бога за то, что тот вмешался. Чарли спокойно пошел на парковку.

Подобные импульсивные выплески стресса руководили большинством его поступков годом ранее. Его вмешательства в жизнь пациентов были компульсией, которая к самим пациентам имело мало отношения; чаще всего он даже не замечал самих людей, только то, чем все заканчивалось. Каждый приступ контроля сопровождался последующим периодом облегчения и комфорта. Этого хватило на лето, осень и зиму, хватило, чтобы перенести вечно тяжелый период праздников. В конце концов этот период закончился, и Чарли обнаружил себя холодным дождливым утром на пути в новый миллениум и супермаркет на заправке.

Хибати[3] стояли прямо у входа, рядом с жидкостью для мытья стекол и кулерами. Он купил дешевую и ненадежную, представляющую собой алюминиевую жаровню с грилем, которая, однако, по размерам помещалась в его ванну. Чарли плеснул в хибати жидкости для розжига и бросил спичку на мокрые угли. Немного поглядел на пляшущие и дергающиеся языки пламени, затем вспомнил про свой пустой стакан, вышел на кухню, налил себе еще и вернулся в ванную.