Добрый мэр

Мэру Кровичу казалось, что его кабинет стал совершенно другим, словно он никогда раньше в нем не работал. Такова любовь: она всему придает новый вкус, окрашивает все в другие цвета, щекочет нервы остротой ощущений, вновь делает интересным давно опостылевшее. Кофе был сварен в том же самом кофейнике, который незапамятные годы кашлял, шипел и плевался на столике у двери — но такого кофе Тибо не случалось еще пить никогда в жизни. Помимо всего прочего, он приготовил его сам, впервые в Ратуше за очень долгое время, а Агата сидела за своим столом и заливалась смехом, глядя, как он разыскивает банку с кофе, теряет ложку и рассыпает по полу сахар. Но когда он подал ей чашку, она благодарно улыбнулась, принимая блюдце, задержала свои пальцы на его руке дольше, чем требовалось.

Потом они говорили — но на этот раз весело — о жизни и о том, какой они хотели бы ее видеть: жизни не в маленьком северном городке, а на берегу теплого, ласкового моря; не в окружении тысяч людей, никто из которых не знает, сколько сахару ты кладешь в кофе, а в компании одного-единственного человека, который знает, только знать и незачем — можно же пить вино.

Это был разговор, разбитый на фразы и полуфразы, маленькие кусочки правды, между которыми они болтали об афише «Палаццо Кинема» на эту неделю, о булочках с изюмом, которые пекла бабушка Агаты, теперь таких нигде не найдешь ни за какие деньги, о том, как это здорово, когда тебе девять лет, ты ловишь рыбу с пирса и прячешь в коробочку крабов, чтобы потом ночью пугать ими маму, о том, как ужасно быть одному и жить без любви, и о том, какая странная штука: гранаты каждый год появляются в магазинах не более чем на пару недель.

Снова пробили часы на соборе. Потом еще раз. Стало смеркаться.

— Нам надо поработать, — сказал Тибо.

— Да, надо, — согласилась Агата.

— У меня есть работа.

— И у меня тоже.

— Да.

— Если хотите, возьмите эту чашку кофе с собой.

— Да, спасибо, возьму.

Тибо спиной вперед удалился в свой кабинет, глядя поверх шутливо поднесенной к губам чашки и не отрывая глаз от Агаты. Он смотрел ей прямо в глаза и пятился, пока не свернул за дверь и внезапно не остался один.

— Мне и в самом деле нужно работать, — громко сказал он.

— И мне тоже, — откликнулась она.

— В самом деле, нужно.

Тибо сел за стол, открыл одну из красных папок, принесенных Агатой, и растерянно уставился на бумаги. Его мозг был занят мыслями о ней, и места для муниципальной чепухи в нем не осталось.

— Скажите, какое нам дело до высоты надгробных памятников? — обратился он к Агате через стену.

— Новые правила погребения на городских кладбищах и все такое. Будут обсуждаться во вторник на заседании комитета по паркам. Я сложила все бумаги в папку.

Произнося эти слова, Агата пыхтела и сипела, из-за стены доносились глухие удары и скрип, словно кто-то двигает мебель.

Тибо встал, чтобы посмотреть, в чем дело.

— Что это вы там делаете? — спросил он и столкнулся с Агатой. Она боролась с небольшим столиком: приподняв и уперев в бедро, пыталась протолкнуть его в дверь.

— Сюрприз! — Агата довольно улыбалась во весь рот. — Я придумала занести этот столик в ваш кабинет, чтобы можно было немного поработать вместе. Быстрее получится. Я и печенье принесла.

И действительно, на краю столика стояла пачка имбирных печений.

— Ну-ка, поставьте, — велел Тибо.

— Вы не хотите, чтобы я сидела с вами?

— Я не хочу, чтобы вы себя покалечили. Дайте-ка я…

Он поднял столик и перенес его к своему столу.

— Я схожу за вашей пишущей машинкой.

Агата сходила вместе с ним и принесла свой стул и стопку писчей бумаги с эмблемой Городского Совета.

— Забавно! — сказала она, усевшись и полистав записную книжку.

Тибо взглянул на нее, улыбнулся и покачал головой.

— Это безумие. Помешательство какое-то.

Однако они и в самом деле управились с работой, грызя печенье и усыпая ковер кучками крошек. Порой кто-нибудь из них на несколько минут замирал, глядя на другого, и тут же опускал глаза, когда другой их поднимал. На столах накапливались стопки документов, они передвигали их друг другу и потом убирали в скучные, добропорядочные папки.

А потом Тибо протянул руку и включил свет. В углах кабинета выросли тени.

— Уже поздно, — сказал он. — Шестой час.

— Я могу задержаться.

— Нет. Вы не должны перерабатывать. Завтра выходной.

— Да, вы правы, — сказала Агата.

Она встала и потянулась, вся движение, изгиб, красота и печаль. Выходные. Опять это слово. Два долгих дня. Одинокое время. И все это время между Дотом и Дэшем будет сновать паром. Парочки будут бродить вдоль бортов, держаться за руки, стоять на носу, смеяться в кают-компании, а потом, когда паром доплывет до островов, они подхватят свои сумки, и побегут по причалу, и найдут гостиницу с дымящим камином и громыхающими водопроводными трубами, и упадут в постель, и будут пить вино и смеяться и предаваться любви, но Агата не поплывет на этом пароме, а Тибо в час дня в воскресенье будет сидеть в парке имени Коперника и смотреть на духовой оркестр.

— Да. Пожалуй, я лучше пойду.