Добрый мир

Сел Косарев. Только лучше бы ему не садиться...

Косарев сражался храбро и до конца. Генка не поставил ему мат. У его

противника упал флажок.

— Цейтнот,— сказал Генка.— Но вы здорово играли! Прямо

классицеская Сицилиан-ская зассита.

— Какакианская?! — презрительно переспросил Косарев.

— Сицилианская,— мирно сказал Генка.—

Ну, это дебют такой есть, я в книзке выцитал.

— В какизке?..— опять передразнил Косарев.

— А проигрывать надо уметь, Николай Антонович,— прозвучал из-за

Генкиной спины голос. Спокойный, чуть врастяжечку, голос Марины

Анатольевны.

— Ага. Спасибо за науку,— коротко бросил Косарев.

Но что-то, видать, в нем еще не успокоилось, что-то зудело, или

характер -у него был такой тяжелый. Но он вдруг добавил:

— Молодец. Весь в отца. Сколько помню,

папаша твой тоже прилично играл, от доски не

оттащить было...

Генка густо покраснел. И неожиданно — это бывало с ним очень редко

— сильно разозлился.

— Папаша здесь ни при чем, товарищ Коса

рев,— сказал он раздельно. И почувствовал, как

защипало веки. Но он справился с собой.—

И мой папаша — не вашего ума дело. Я с вами

в шахматы играл...

Он замолчал, будто подыскивая слова. И вдруг выпалил:

— Да зря играл! Правильно вам сказали, что вы проигрывать не

умеете!

— Ну-ну, и дальше что? — спокойно спросил Косарев.

— А ничего! — сорвался на фальцет Генка.— Вы просто злой и

бесцеремонный человек! И если хотите знать, я у таких, как вы — у пятерых

выиграю, да еще в пьяном виде, поняли?!

Николай Антонович нехорошо как-то усмехнулся, смел с доски фигуры

и взял доску в руки.

— Да ладно-ладно, успокойся, чемпион!..

Держи свой лавровый венок!

Никто даже не успел понять, что хотел сделать Косарев. А тот шагнул

вдруг к Генке — и надел ему доску на голову. Домиком.

Генка стоял не шелохнувшись. Он и потом не мог вспомнить, что

почувствовал в тот момент. Это был какой-то провал. Он так с доской и пошел

к двери. На полдороге, опомнившись, он сбросил доску на пол.

Первым переварил случившееся Илья Тимофеевич.

— Ну, знаете, Николай Антонович, это... это

хулиганство какое-то! И с очень дурным при

вкусом. Все! Хватит! Больше на работе —

никаких шахмат. Ни-ка-ких! Всем ясно?

Всем было ясно, и все молчали.

И тут не выдержала Марина Анатольевна. Темпераментное

выступление ее потом долго смаковали в лабораторных кулуарах.

— Совесть у вас есть?! — неестественно

тонким голосом выкрикнула она.— Хоть капля

совести? Да в вас ведь ничего кроме злости нет!

Вы же помрете от своей злости! Ну как, дочитал он «Колобок»?

Дочитал? А сами-то вы дочитали?

Слова вылетали из нее с такой силой, что в Косареве, казалось, вот-вот

появятся пробоины. Но Мари внезапно бросила его и переключилась на

невиновных:

— А вы?! Вы дочитали? Тоже мне, работнички-шахматисты...

Болтуны! «Я вчера стари

ка Досто-евско-го взял»! — передразнила она

неизвестно кого.— А «дружище Маяковского»

вы не брали? «Что такое хорошо»? Пижоны несчастные! На их глазах

человека как хотят унижают — а они рты восхищенно разинули...

Марина Анатольевна, казалось, хотела крикнуть что-то еще. Но вдруг

расплакалась и убежала в «девичью», была у них в лаборатории такая

маленькая комнатушка.

К концу обеденного перерыва все вошло в норму. Лаборатория молча

принялась за работу и созидала сосредоточенно до самых семнадцати ноль-

ноль. Генка вместе со всеми. И Марина Анатольевна тоже. Все давно и

прекрасно знали ту истину, что «работа есть работа».

Да и страшного ничего не произошло. В маленьких коллективах

случаются иногда такие вещи. Там люди слишком долго видят одни и те же

лица и порой устают от них. Все это давно изучено и описано.

В пять часов все молча разошлись по домам, парами и поодиночке.

Генка уходил один, последним. За проходной он поискал глазами Косарева —

тот на несколько секунд исчез из его поля зрения,— увидел его и стал быстро

догонять.

Они вместе сели в трамвай. Проехали три остановки и вышли…

Разговор между ними происходил в сквере у набережной, недалеко от

дома Николая Антоновича.

— Постойте, я к вам,— тяжело дыша, сказал Генка, поравнявшись со

своим недругом.

Тот резко остановился.

— Я вам хотел сказать...— снова заговорил

Генка.— Я хотел вам сказать, что это я сам

виноват. Ну, когда сказал, что зря с вами

играл... Извините.

Он, тяжело дыша, смотрел на Косарева и словно чего-то ждал.

— Шел бы ты домой, парень,— вздохнув,

сказал Косарев.

Но Генка не уходил. Стоял и молча ждал.

— А вы тоже извинитесь! — вдруг сказал

он.— Я ведь не мог с вами прямо там драться! Ведь не мог же! Мы же

все-таки на работе

были!

Косарев тяжелым взглядом посмотрел на Генку и снова вздохнул:

— Ну ладно, лаборант. Успокойся. А то лопнешь. Извини.

Генка быстро повернулся и пошел назад, к остановке.

— Матери привет передавай! — крикнул

вдогонку ему Николай Антонович.

В молодости Николай Антонович служил в воздушном десанте и

никогда никого не боялся. Лет двадцать, не меньше, он ни перед кем не

извинялся. Но может ведь человек на старости лет позволить себе маленькую

роскошь!

«РЕЗКИЙ ПАРНИШКА»

Среди недели, в четверг, смену решили переодеть. Об этом сообщалось

в объявлении, висевшем на двери санпропускника: