Добрым словом и пистолетом (СИ)

Белег прыгнул с места так, что успел пропустить мимо лица летящий кулак, и сам успел кулаком зацепить — но только вскользь, задев больше, чем ударив.

И снова закружилось: сорвалось в смерч, в круговорот, в бьющую в лицо запахом пота и крови, запахом пыли и костюмной шерсти, запахом лесной прели и ночной прохлады мешанину ударов и взмахов — но чуть сбавившую в темпе, потяжелевшую, погрузневшую; уже не растопыренные ладони летели друг другу навстречу, не скользила между смыкающихся пальцев хлопающая ткань — опускались кулаки и локти, со стуком сталкивались плечи и колени, ощутились под ударами чужие мышцы и чужие крепкие кости.

Что-то хрустнуло — громко, отчетливо и влажно.

Они опять отскочили друг от друга и опять замерли.

Белег опустил взгляд и посмотрел на свою руку: левая рука, та, которую в Северном госпитале сперва просто спасали, а потом доктору Курмину пришлось скреплять ее стальными скобами и обещать, что полностью подвижность восстановится не раньше, чем через полгода, — левая рука согнулась ниже локтя, там, где сгибаться была не должна. Выпирающий бугор выглядел странно и нелепо, Белег накрыл его ладонью, нажал, надавил — тот легко хрустнул под кожей, вправился, встал на место.

— Мое предложение все еще в силе, — глухо и как-то неузнаваемо, невнятно заметил Игливин в прижатые к лицу ладони. Между пальцами обильно текло, и, когда он руки все-таки опустил, оказалось, что нос у него изрядно свернут на бок, да и челюсть, пожалуй, тоже. Смотрел при этом по-прежнему без злобы и даже больше — с сочувствием, с искренним состраданием. — Зачем, Белег? Зачем? Боль ведь должна подсказать вам: нужно остановиться. Прислушайтесь…

Белег на пробу приподнял руку. На грудь и живот ему тяжело падали и разбивались кляксами, превращались в подтеки крупные багровые капли, но откуда они падают и что это означает, выяснять было ни к чему. Он посмотрел на руку снова, и пальцы нехотя, будто плохо смазанный механизм, сложились — сжались в кулак.

— Так не больно.

…они кружились на том же месте еще — тяжело и грузно, отмахиваясь и сшибаясь, роняя в лесную подстилку пот, слюну и кровь, выхаркивая что-то и окончательно перейдя на рычание и хрип.

Потом кто-то кого-то сбил с ног, и оба упали на землю, покатились среди листвы и корней, сцепившись в бодающийся, пинающийся, едва не грызущийся клубок. Земля бросалась Белегу в лицо и отпрыгивала, заслонялась черным небом; земля с листвой лезли в глаза и рот, залепили уши, липли к телу, и он, почти давясь, глотал их, глотал копящуюся во рту кровь и взявшуюся откуда-то острую горькую желчь.

Потом замерло.

Ударило в затылок, ударило в грудь, и то ли там, внутри, то ли рядом — сбоку-сверху, не у него, а может, все-таки у него тоже — снова хрустнуло. В груди сделалось холодно и остро, как-то пусто, а лицу и горлу — горячо-горячо, солоно-железно, очень тяжело и душно, но быстро прошло — отпустило; умыло свежестью и прохладой, близким осенним заморозком, ночью, звездным небом, тишиной, тонким звоном, светом… а еще подступившей вплотную, к самому лицу, а может, даже к самому сердцу близостью леса — запахами коры и листвы, влажным духом земли и мха, грибницы, сырости, звериным и птичьем присутствием, сумраком и покоем…

Белег вдохнул, снова обретя эту способность, и понял, что лежит навзничь — лежит раздавленный, прижатый к земле коленом; что держит правой рукой Игливина за оторванный почти воротник, а левой — опять выгнувшейся в неположенном месте — едва удерживает у самого лица его сжатую в кулак руку, и тот выворачивается, освобождается — уже освободился почти, — и, конечно, никаких сил не хватит удержать его этими мокрыми, скользкими, красными руками…

Он просто отпустил.

Игливина отбросило самую малость, он покачнулся чуть, выправился и стал выпрямляться — темный, изуродованный, печальный; медленно, будто заторможенно отводил для удара все плечо, весь корпус — замахивался как следует.

…наверное, как-то так он и замахнулся, когда недоумевающий Тингол сидел на подлокотнике кресла и пытался понять, что это сейчас такое было и не показалось ли ему… Замах на совесть, такой, что уже много раз кулак молотом пролетал у Белега перед лицом, расходясь буквально на волос.

…еще так замахивался Турин. Когда некстати очнулся и отшвырнул от себя неузнанную фигуру, а у Белега, упавшего все на ту же многострадальную руку, потемнело в глазах и, как сейчас, вышибло дыхание. Он даже крикнуть не смог и только успел перевернуться и видел над собой вот так же поворачивающегося в замахе Турина — видел отчетливо и совершенно ясно, будто со стороны, понимал, что сам Турин в темноте не видит почти ничего, не узнает; и что сейчас произойдет что-то очень глупое и очень страшное — потому что одновременно с этим замахом, с уже опускающимся Белегу в лицо кулаком Турин нащупал в траве столь же глупо отложенный пистолет.

Белег не стал отворачиваться или закрывать глаза, закрываться руками.