Добыть Тарковского

Но я воспротивился. А как же, говорю, мое призвание? Я стихи, между прочим, пишу. Вот, говорю, имею красный блокнот, заполненный на одну треть! Раскрыл, откашлялся. Из последнего: «Наш Савелич, наш Иван с водкой кушает банан!» А Иван Савелич глаза закатил и говорит: «Человек — тварь многосложная. Следи за мыслью, Саврас. Есть тело, есть душа, есть дух. Призвание твоей души — писать стихи, а призвание твоего духа — устанавливать причины смерти и карать злодеев. Они друг другу не противоречат, смекаешь? Мужа с киллером пришпандорь, а походя можешь сколько угодно стихов написать». Нет, ну до чего мудрый мужик этот наш Иван Савелич! Я на человека в таком тройном разрезе никогда не смотрел. А тело, говорю? Какое призвание у моего тела? Иван Савелич вздохнул и куснул банан. У твоего тела, говорит, как и у всякого тела, нет призвания, а есть один только крест. Твой крест — вонь трупная. Ты ее не смущайся, а неси тихонечко, не понуряя плеч. А если, говорю, кожу срезать? Какую, спрашивает, кожу? Да свою собственную, говорю. По лоскуту в день. Она же новая нарастет, а запахом пропитается не сразу. Может, я с кем сойтись успею? Иван Савелич сморщился. Нет, говорит, муторно, больно, кровью изойдешь. Ты лучше просто ищи девушку дальше, рано или поздно тебе попадется такая же, как ты — с носовой аномалией. Точно, спрашиваю, попадется? Иван Савелич руками всплеснул. Ну какие, говорит, тут могут быть точности? Верить надо, надеяться, что еще остается? Поразительный все-таки мужик наш Иван Савелич. Ладно, говорю, может быть, морг действительно мое духовное призвание, а стихи — душевное, а тело — крест. Склонен я этому поверить. И вообще...

Тут тело свежее внесли в мешке. Глянули в четыре глаза. Опять девушка. Изрезана. Язык достан. Синие отпечатки на горле. Сунул палец в вагину. Рваная. В анальное отверстие сунул. Фарш какой-то. Взял за руку. Погладил. Закрыл глаза. Лес Черняевский. С Гознака на Парковый шла. Вечер поздний. Дяденька благообразный следом. В кепочке. С бородкой. Улыбается сладенько. Догнал. Повалил. Хорошо ему. Язык губы взлизывает. Вот так вот. Ширинка вжик. И ножичком. И душить. И в попку, в срачку узенькую. Ох, горе, мое горе, радость, моя радость, травка мокренькая! Маньяк. Душегуб. Тигр саблезубый. Открыл глаза. Маньяк, говорю, у нас, Иван Савелич. Это его первая жертва. Кровь попробовал. Завтра снова выйдет. Вечером. Засядет в глубине Черняевского леса и воздух станет нюхать. У него состояние. Он, когда в состоянии, за километр жертву чует. Сладенькую свою писечку. Невскусанную свою доченьку. Ребеночка своего неотхаринного. Иван Савелич взвился. Замолчи, говорит. Я не могу такое слышать! Помолчали. Давайте, говорю, выходной мне на послезавтра. Иван Савелич потер глаза. В Черняевский, спрашивает, пойдешь? Пойду, говорю. Вечером. Ножик возьму и пойду. А если он тебя?.. Не коммерс, не киллер, лютый зверь. Лютый, говорю, шмутый. Я его раньше почую, чем он меня. На осине повешу. Есть там осины, Иван Савелич? Есть, говорит. Люблю осины. Не знаю почему. И лес ночной люблю. У меня Златоустовский «АиР» для таких пикников имеется. Мне его Иван Савелич полгода назад подарил. Шесть тыщ стоит. Рукоятка из карельской березы. А кожу все-таки нужно поснимать. Вдруг новая будет невосприимчива к запаху? Никто ведь еще не пробовал.

Бориска над Камой

Жил-жил, а потом беззастенчиво умер. Не я. Я пока держусь. Сосед мой Бориска умер, войдя в противоречие с печенью. Я давно на его жену заглядываюсь, кстати. Когда она мне сказала, что Бориска умер, я сначала потер ручки (они у меня маленькие, почти женские, но цепкие), а потом уже изобразил мину. Я к чужой смерти привыкший. Свою вот, наверное, не переживу, а чужую — запросто. Все умрут, а я останусь, думаю я в такие минуты. А раньше думал — боже, как страшно жить! Как вы понимаете, на Ренату Литвинову я тоже заглядываюсь. Если не заглядываться, то это как не есть после шести. Правильно, но чего-то, знаете, не хватает. Я сам алкоголик. Уколоться могу. Могу прохожему в бубен дать за высокомерие. Сто грамм буквально — и такой прямо темперамент, такая Испания, а трезвый — финн. Но это надводная часть айсберга. В подводную лучше не заглядывать. Там осьминоги пляшут с анакондами под дружные хлопки скатов. Ну, или рефлексия, эмпатия и переживания снимаются в фильме Пазолини «Сало, или 120 дней Содома» в главных ролях. Мне такого кино не надо. Лучше что-нибудь с Чаком Норрисом.