Дочь адмирала

Вызвав надзирательницу, он подозвал ее к столу. Надзирательница вышла и через несколько минут вернулась с двумя мужчинами, одного из которых Зоя, как ей показалось, узнала — он присутствовал на ее первом допросе у Абакумова.

— Мне кажется, вам следует выслушать ее, — обратился к ним полковник. — Эта изменница обвиняет нас в совершении преступлений.

Он повернулся к Зое:

— Можете продолжать.

Зоя почувствовала себя уязвленной.

— Вам представляется весьма забавным играть людскими судьбами, не так ли?

Полковник покачал головой.

— Вовсе нет, мы относимся к этому самым серьезным образом. А теперь продолжайте.

— Собственно, мне все равно, как вы к этому относитесь. Я уже сказала, что в один прекрасный день вся Россия узнает, как вы, все вы тут, обращались с такими, как я. Мы невинные жертвы, а вы наши преследователи. Я жертва этого режима, а вы — мои палачи.

Мужчины переглянулись. Зоя понимала, что сказала лишнее. Скорее всего, она уже подписала себе смертный приговор, но страха не ощущала. К своему удивлению, она испытывала какую-то легкость, даже беспечность, словно избавилась от затаившейся внутри ее мерзости.

Полковник Лихачев встал.

— Вот что я вам скажу. Вы смелая женщина. Но вы и невероятно глупая женщина, раз наговорили такое. Разве только вы действительно хотите умереть.

Он вызвал надзирательницу и приказал ей отвести Зою в камеру.

На следующий день ее привели к Абакумову. Он, как обычно, сидел за столом. На углу стола Зоя увидела свое досье, поверх по-прежнему лежал американский флажок. Коротко кивнув ей, Абакумов взял со стола листок бумаги.

— Вы, конечно, понимаете, что у нас достаточно улик, чтобы расстрелять вас? Но наше правительство — гуманное правительство. А потому вам оставили жизнь, чтобы вы могли на досуге подумать о своих преступлениях. Вы приговариваетесь к двадцати пяти годам тюремного заключения.

Конвоир отвел Зою обратно в камеру. Она ощущала какую-то пустоту во всем теле. Только много позже до нее дошло, что никакого судебного процесса не было, что она не подписывала своих признаний. А сейчас в голове крутилась одна-единственная мысль: выйдет из тюрьмы она уже старухой, с Виктория будет взрослой женщиной, которой уже не нужна мать.

В камеру вошла надзирательница с одеждой, которая была на ней в день ареста.

— Соберите свои вещи. Вас переводят в другое место.

Надевая свою одежду, Зоя поразилась непривычной мягкости материалов. Она медленно водила рукой по шелку платья и меху шубки. От нахлынувших воспоминаний по щекам покатились слезы. Какой же легкой и приятной была ее жизнь, а она этого и не понимала.

Ночью ее вывели из камеры в тюремный двор. На улице было холодно. Стояла зима. Значит, она провела на Лубянке целый год. У нее отняли целый год жизни, который ей уже никогда не вернуть назад.

Но об этом она подумает позже. А сейчас она упивалась чудесным запахом ночного воздуха, прикосновением к коже легкого зимнего ветерка, ослепительной красотой ночного неба. Неужели мир всегда был так прекрасен?

Конвоир ткнул ее в спину.

— Пошли!

Впереди Зоя рассмотрела фургон, прозванный москвичами «черным вороном», возле него стояли семь-восемь человек. Заключенные медленно забирались внутрь. Когда подошла ее очередь подняться в фургон, ей пришлось пробираться на ощупь. Внутри была кромешная темнота. Посредине фургона шел узкий проход, с обеих сторон огороженный толстыми решетками.

Зоя, подталкиваемая сзади тычками конвоира, спотыкаясь, пробиралась вперед. Наконец он скомандовал: «Стоять!», и Зоя скорее услышала, чем увидела, как открылась решетчатая дверь. Ее втолкнули внутрь. Ударившись обо что-то коленками, она немного продвинулась вперед и снова уперлась в решетку. Колено ткнулось в узкое сиденье. Она повернулась и села. Вытянув руки, нащупала со всех сторон решетки. Ее поместили в тесную клетку.

Но вот дверь фургона захлопнулась, и он тронулся. Зоя ничего не видела в темноте. Она знала, что в клетках рядом с ней тоже сидят заключенные, но увидеть их не было никакой возможности, а произнести хоть слово никто из них не отважился.

К тому времени, когда фургон остановился, ее глаза немного свыклись с кромешной тьмой, поэтому, когда дверь открылась, она разглядела тени каких-то людей и конвоиров. Еще один тюремный двор.

Дальше все пошло обычным, накатанным путем. Молча, не говоря ни слова, конвоир ввел ее в тюрьму, там ей приказали раздеться, отправили в душ, затем выдали тюремную одежду. После чего повели в камеру.

Дверь камеры открылась, и она в страхе отпрянула: в лицо ей ударил кислый гнилостный запах сырого подвала. Надзирательница втолкнула ее внутрь, дверь захлопнулась. Камера была меньше лубянкинской, свисавшая с потолка голая лампочка едва освещала ее. На одной из стен высоко под потолком было узкое зарешеченное окно. Судя по тяжелому, затхлому воздуху, едва ли в него когда-нибудь заглядывало солнце. В углу камеры стояла «параша», у стены — деревянный стол с табуреткой, узкая железная кровать с грязным, скатанным в рулон одеялом. В дверь был вделан круглый глазок.