Дочь адмирала

Она просидела на столе всю ночь, каждые несколько минут проводя рукой по краям и стряхивая заползавших с пола по ножкам стола насекомых.

И тогда она приняла решение. Она умрет. И даже придумала, как это сделает. С помощью шелковых чулок, которые почему-то у нее не отобрали по прибытии в Лефортово. Утром, когда дежурство примут серовато-зеленые глаза, с кошмаром будет покончено.

Виктории ее смерть не причинит боли. Она даже не знает о Зонном существовании. Если на небе есть Бог, ее дочь, конечно же, сейчас с Александрой, которая воспитает ее как свою собственную.

Через окно в комнату начал просачиваться бледный утренний свет. Зоя огляделась. Клопы исчезли. Лишь пол устилали раздавленные ею насекомые.

Когда принесли завтрак, Зоя, как и прежде, осторожно выковыряла из ломтя хлеба непропеченный мякиш и отложила его в сторону, к припрятанным ранее. Те уже, правда, успели зачерстветь. Оставив себе только последний, она бросила остальные под кровать. Потом выпила кружку кипятка.

Как только серовато-зеленые глаза в глазке исчезли, Зоя чуть-чуть подвинула стол и табуретку, затем, чтобы не привлечь внимания, стала передвигать их на несколько сантиметров всякий раз, как глаза исчезали из щели, пока стол и табуретка не оказались под окном. Дожидаясь, пока глаза в двери снова исчезнут, Зоя притворилась, что спит. В руке у нее был зажат сырой комок, который она, не переставая, мяла пальцами, чтобы он стал мягким и клейким. Сделав вид что ее бьет кашель, она поднесла руку с мякишем ко рту и смочила его слюной.

Наконец глазок в двери зазиял пустотой. Подбежав к ней, Зоя залепила его сырым мякишем.

Быстро стащив с себя чулки она связала их вместе. Потом поставила табуретку на стол и вскарабкалась на нее. Привязала один конец чулка к перекладине решетки, сделала петлю на конце другого и затянула ее на шее.

Усилием воли она заставила себя в последний раз вызвать в воображении лицо Виктории. Потом спрыгнула с табуретки, сбросив ее ногой на пол. Шелковая петля стянулась на шее, и она услышала сдавленные, булькающие звуки — должно быть, их исторгало ее горло. Ноги бились о край стола. Комната закружилась, перед глазами поплыли огненные крути. Ей почудилось, что петля заскользила по шее. Господи, не дай ей развязаться, взмолилась она. Пусть наступит конец.

Первое, кого она увидела, придя в себя, — это двух надзирательниц, опускавших ее на пол. Шелковой петли на шее больше не было. Ее постигла неудача.

Они подтащили ее к кровати и бросили на матрас. И пока одна держала ее за руки, вторая с руганью наносила удар за ударом по груди и лицу. Зоя в слезах мотала головой из стороны в сторону, пытаясь увернуться от ударов, но все было напрасно. Потом внезапная боль словно раскаленным железом обожгла запястья рук, и она потеряла сознание.

Очнувшись, она с трудом открыла глаза. Попыталась поднять руку и посмотреть, что с ней, но руку пронзила такая острая боль, что больше она таких попыток не предпринимала.

Камера была не ее, другая. И тут она вспомнила, что произошло. Все лицо и верхняя часть ее тела так распухли что глаза открывались с трудом. Сжав зубы от боли, она приподняла руки; чтобы хоть посмотреть, что с ними случилось. Пальцы были в гипсе. Надзирательницы переломали ей все пальцы.

Только через несколько дней опухоль начала спадать. Когда с пальцев сняли гипс, какой-то человек сунул ей под нос ее признание. Она едва взглянула на бумаги. Что бы они там ни понаписали все это ложь. А потому ей это уже не интересно, к тому же она понимает, что дальнейшее сопротивление бесполезно.

— И это все? — спросила она. — Всего несколько страниц? Разве этого достаточно?

— Вполне хватит, — ответил он.

Зоя подписала бумагу.

Человек взял ее у нее из рук.

— Мы пришли сюда, чтобы объявить вам приговор. Встать!

— Перед вами? Ни за что!

— Молчать! Вы не имеете права говорить. Настоящим вы приговариваетесь к двадцати пяти годам лагерей усиленного режима.

Зоя кивнула. Лагеря усиленного режима. Не все ли равно? И так и сяк они уничтожат ее, как уничтожили ее отца. Она поглядела на человека, зачитавшего приговор. Судя по всему, он чего-то ждет от нее. Обморока? Рыданий? Мольбы о пощаде? Такого удовольствия она ему не доставит.

— Какое сегодня число? — спросила она.

Он удивленно уставился на нее.

— Двадцать первое февраля.

— В самом деле? — сказала она. — А я-то, услышав всю эту галиматью, решила было, что сегодня первое апреля.

Он ухмыльнулся.

— Отдаю дань вашему юмору. Думаю, однако, что скоро вам расхочется шутить.

На десятый день ее пребывания в Лефортово ей принесли ее одежду и меховую шубку.

— Вас переводят. Одевайтесь.

Увозили ее снова ночью. «Черный ворон» доставил ее на железнодорожную станцию. Вместе с двадцатью четырьмя другими мужчинами и женщинами ее впихнули в купе, рассчитанное на четверых. Окно было наглухо заколочено, в купе стоял смрадный запах от множества человеческих тел. Компания собралась весьма разношерстная: проститутки, уголовники, политические. Когда ввели Зою, все места уже были заняты.

— Зоя! — услышала она.