Дочь четырех отцов

— Ну как же, это ваша давняя идея-фикс.

— Я никогда не говорил этого вслух, но всегда чувствовал. В последнее время я досконально изучил этого человека, можно сказать, поставил над ним эксперимент и пришел к выводу, что ревность могла снова толкнуть его на убийство.

— Но Рудольфа-то он все-таки не убил.

— Он подозревал другого, — холодно сказал доктор. — Однажды он твердо решил зарезать некую особу и даже залез к ней в окно, но особы не оказалось дома. Тогда он в бессильной ярости забросал всю комнату дохлыми лягушками.

Меня прошиб холодный пот, а нотариус зевнул.

— И все-таки из этого не следует, что он убил Турбока.

— Это ясно как день. Он преследовал распутницу до самого ивняка. Там ему пришло на ум, что из-за этой шлюхи он уже стал один раз убийцей. Не надо забывать, что он был простой, суеверный крестьянин, в нем пробудилась совесть, и он повесился на том же суку, на котором семь лет назад повесил художника. Вот и все.

Воистину дерзость и хитрость этого человека не имеют пределов. Мне было ясно, что Богомолец покончил с собой оттого, что разрешилась давняя, проблема: он убедился наконец, что жена ему изменила. А у настоящего убийцы хватает смелости заклеймить «убийцей» этого несчастного, что лежит теперь на столе, да еще придумать правдоподобную мотивировку. Что и говорить, этот человек — не суеверный крестьянин, его совесть за горло не возьмет. Он может одурачить целый свет, но только не меня!

Можно подумать, он нарочно меня дразнил!

Выйдя из сарая, мы тут же заслышали знакомый колокольчик: динь-динь-динь! Ягненок щипал одичавшую пшеницу, некогда занесенную на кладбище с гумна. Шати сидел на какой-то могилке без креста в привычной позе философа: большой палец во рту.

— Ну, Шати, пойдем домой, — шагнул к нему доктор, — теперь ты будешь моим сыночком.

Тут терпение мое лопнуло. Все во мне восставало против того, чтобы убийца заделался нянькой.

— Прошу прощения, — я схватил ребенка за руку. — Я хочу забрать Шати с собой.

— У меня больше прав на него, потому что я здешний, — доктор рванул многократного сироту на себя.

— Зато родители Шати не были здешними, и я тоже не здешний! — я рванул мальчика обратно.

Мне самому было ясно, что с юридической точки зрения мои аргументы весьма уязвимы, поэтому я поспешно предложил предоставить ребенку решать самому. Я ни секунды не сомневался, что шоколадные конфеты потянут на весах выбора больше, чем кислое яблоко.

И тут, впервые за все время, заговорил поп:

— Обсудим все это после похорон, господа, а до тех пор оставим ребенка на нейтральной территории — на почте.

Враждующие стороны пошли на такое соглашение — однако в итоге все произошло совсем не так, как я предполагал.

После похорон мы с доктором и попом отправились прямо на почту, нотариус обещал прийти следом: он хотел сперва заглянуть в осиротевшее жилище Богомольцев — если у мальчика осталась какая-нибудь одежонка или еще какое барахло, то надо их забрать, пока не нашлось охотников на наследство. Надо думать, у ребенка ничего и не было, кроме отцовской тачки, да ничего не попишешь — таков порядок.

Вернулся он довольно быстро, следом за ним шел посыльный, толкая перед собой тачку с обычным бедняцким скарбом. В руках у нотариуса болталась драная котомка, основательно объеденная мышами.

— Послушай, малыш, знакома тебе эта котомка? — спросил нотариус мальчонку. Голос у него почему-то сел, словно он внезапно простудился, руки дрожали, толстое лицо покраснело.

— А как же, знаю, — храбро заявил Шаги. — Батюшкина котомка.

— Тогда беги, малыш, поиграй немного в саду, а мы тем временем поглядим, что тут есть.

Как только ребенок вышел, нотариус извлек из котомки плотный лист бумаги, истертый на сгибах. Брачное свидетельство Матяша Беры и Вероники Винце. Затем — зеленый лист картона: свидетельство об уплате Енё Турбоком членских взносов в будапештский клуб «Гнездо». Затем — золотое кольцо и золотые часы на цепочке. Наконец, шелковый кошель для бумажных денег, а из него — три купюры по тысяче крон.

— Ну что, господа, теперь вам ясно, кто убил Турбока? — спросил он, с трудом переводя дыхание.

Я посмотрел на попа и сказал:

— Тайна исповеди?

Его мягкое лицо немного посуровело, и он ответил, обернувшись к церкви:

— Ежели господь бог устроил так, чтоб возлюбленные чада его грабили и убивали, то можно ли их винить?

Так я и не узнал от него, сознался ли Матяш Бера Банкир на смертном одре в убийстве или ему не хватило времени. Быть может, поп схоронил эту тайну в своем добром сердце, чтобы сын Матяша Беры Банкира не стал на всю жизнь Шандором Берой Убийцей?

Доктор мрачно уставился в окно, словно незадачливый изобретатель сыворотки, которого публично опозорили, обозвав ослом на врачебном симпозиуме, а ему, нечего на это возразить.

Однако был человек, который устыдился еще сильнее, чем доктор: я подошел к нему и протянул руку:

— Господин доктор, я думаю, ребенку лучше всего остаться у вас.