Дочь генерала

— Благослови, отче, — кивнула дама, сурово поджав губы. — Нам для доброго человека ни-и-и-чо не жалко.

От ворот отец Максим отходил с засаленным платком на клобуке. В очереди к мощам Преподобного он стал в самый конец и, низко опустив голову, вместе с мирянами отстоял очередь. Только у самой раки девочка-монахиня поклонилась ему в пол и пропустила вперед. Буквально следом за Сергеем собор закрыли на уборку.

На погосте они стали обходить кресты. Тамошние блаженненькие завсегдатаи бросались монаху в ноги. «Узнали своего», — проворчал тот, поправляя пеструю тряпицу на черном клобуке. Отойдя от креста блаженной Паши Саровской, отец Максим просиял:

— Она меня по-нашему, по-блаженному, поприветствовала!

— Это как? — спросил Сергей.

— Штаны с меня сняла, — улыбнулся он, держа руку на животе. — Пойду в туалет, приведу себя в порядок: кажется, ремень порвался.

После погоста он потянул Сергея на Канавку Царицы Небесной. Они достали четки и очень медленно прошли с «Богородичной» молитвой, прикладываясь к влажным мраморным крестам.

В Дивеево погода менялась каждый час. Утренние густые туманы сменились солнцем. Потом вдруг нагнало тучи, и воздух наполнился медленно падающими крупными снежинками. Они падали Сергею за ворот, вдыхались ртом и ноздрями, ложились пухом на ресницы, губы, плечи… По спине пронеслась волна озноба. Где-то рядом протяжно каркнула ворона и раздался смех ребенка. На душе стало светло и грустно, как в молодости во время прослушивания блюза. Он произнес шепотом: «Белый блюз» — в груди прозвучали первые аккорды протяжной песни-плача и потекли слова:

На город мой, на город
Выпал снег, белый снег.
На лица, за ворот —
Белый свет, детский смех.

На сердце, на разум,
На мое безобразие,
Безумие пьяное
Из пучин подсознания.

О тебе, глазах твоих
Думаю непрестанно.
О, снег! Остуди моё
Неверное сознание.
Убели меня, успокой, снег,
Меня, странного.

На город мой,
За ворот мой
Выпал снег.
Остыл я,
Простыл я.
Простите…
Забудьте…
Меня нет…
Нет.

На всенощной отец Максим сел на скамью в самый угол, а потом Сергей его потерял из виду. Не нашел его ни в монастыре, ни на Канавке, ни дома.

Когда Сергей ужинал, на кухню зашла девушка лет 17-ти. Сергей видел ее раньше, бродя по Дивееву. Она всюду была одна, со своим рюкзачком, в платке-бандане и рыжими пушистыми волосами по плечам. Она постоянно улыбалась. Никому и ничему, безо всяких причин, глядя под ноги — но улыбалась. Девушка извинилась, поставила чайник на огонь и присела к столу, опустив глаза.

— Тебя как зовут, милое дитя?

— Ирина, — ответила она чуть смущенно.

— Откуда ты?

— Из Мурома.

— Здесь впервые?

— Что вы? Я сюда к Царице Небесной и к батюшке Серафиму почти каждый месяц приезжаю.

— Одна?

— Да, я в семье одна такая… верующая.

— Почему же я тебя в доме не видел? Ты где тут разместилась?

— Да в сенях, в сарайчике. Я всегда там на старой кушетке сплю.

— Тяжело тебе, Ириш?

— Нет… Сейчас уже нет.

— Вот возьми постных пирожков. С повидлом. Они еще теплые.

— Спаси вас Господи.

Сергей поужинал и прилег отдохнуть. Потом встал и написал в блокнот стих:

Девушка-весна

По городу нашему ангел ходит
По скверу зелёному, что у пруда,
По детской площадке, куда приводит
Пушистых щенков своих детвора.

По городу нашему девушка бродит
В светлом платьице с рюкзачком
И солнце на хрупких плечиках носит
В струистом потоке волос золотом.

Откуда сошла? Куда поднимаешься,
Не возмущая покоя эфир?
Каких избранников ты впускаешь
В сказочный свой, таинственный мир?

О, сколько же надо слёзок пролить
В одинокие ночи черные,
Чтобы так щедро улыбки дарить
Прохожим, печалью скованным.

Сколько же горечи надо испить
С детства мамой балованной,
Чтоб доброе сердце свое сохранить
В мире, железом скованном.

…По городу нашему ходит весна —
Девушка, солнцем целованная…
«Как твоё имя, дитя?» — «Тишина»[1] —
— «Не покидай нас!» — «Ну, что вы!..»