Дочь художника

Зверьё готовится к зимовью —
орехи, жёлуди, трава,
а я готовлюсь к безрифмовью,
раз опустела голова
в Покров, когда до Подмосковья
мой путь стал дольше,
чем до Польши,
мой город вроде бы любовью
наполнился, открыл фонтан —
там памятник влюбленной паре, —
но тихо кашляет каштан,
и громко слышен запах гари.
Покровы сорваны Покровом,
твой сын стал старше,
то есть краше,
и я грущу в обличье новом.

«Я рисовала акварелью…»

Я рисовала акварелью,
он маялся с виолончелью,
потом варил на кухне кофе,
и находила я, что профиль
его на Пушкина похож,
а он считал, что это ложь.
Но Пушкин лучший был поэт —
для него,
         а мой лучший портрет —
тот, где я «Капитанскую дочку»
на коленях держу. В эту строчку
не вместится имя
живописца.
Мы стали другими.
И столица —
великая мельница —
всех изменит,
         кто сам не изменится,
перемелет в муку зёрна муки,
хлеб да соль вдруг
положит мне в руки,
притворится
         Прекрасною Дамой,
чтобы я назвала её мамой,
(а не мачехой) в этом году;
прямо в центре, у всех на виду,
мне устроит
         с художником встречу,
и взаимностью я ей отвечу.

«Заметив на песке следы…»

Заметив на песке следы —
собачьи, птичьи, человечьи,
я ощутила боль воды,
когда наносят ей увечья
винтами катеров-мальчишек,
костями стариков-камней.
Воде приснилось, что излишек
солёной пены нынче в ней.
Следы заметив на песке —
и человечьи, и собачьи, —
я вижу: тополя в тоске.
Но что же ты в осеннем плаче
небес, где все твои родные
теперь, – услышал кроме жалоб
извечных в эти выходные?
Ты знаешь, я бы убежала,
вновь на песке следы заметив —
собачьи, человечьи, птичьи, —
к тому, чья подпись на портрете
моём, где я в ином обличье.

«Отмечая день семьи…»

Отмечая день семьи,
сосчитаю до семи.
Часто выпадала участь
мучить, мучиться, и, мучась,
вновь под сердцем я носила
как детей, стихотворенья.
Их родив, теряла силы
и меняла угол зренья
и в родном углу сидела, —
для меня здесь нету дела.
И устало пахнут вещи,
у которых нет имен,
глубиною древних трещин
чуя мелочность времен.