Дочь Клеопатры

— Что тут смешного? — тихо спросила я.

— До сих пор он писал об одних лишь победах, — ответил брат.

И Овидий начал читать:

Разве уродка она или, скажем, толстуха?
Иль не была моей грезою столько ночей?
Что же, сжимая красавицу, я обессилел,
Делавшись грузом постылым на ложе любви?
Как я желал, как она отвечала желаньям!
Чресла же не откликались на зов, хоть умри.
Зря обвивали мне шею ее белоснежные руки
(Кости слоновой белее иль горных вершин в облаках),
Не помогли поцелуи, пылавшие страстью,
Ни язычок шаловливый, порхавший по коже моей.
Бедра лилейные льнули к бедру бесполезно,
Ласковый шепот напрасно струился из уст.
Зря величала меня повелителем сердца,
Зря добавляла все то, от чего закипит и скала.
Будто бы ядом обмазан, лежал я в постели.
Члены не слушались, все охладело во мне.
Идол, доска, бесполезный довесок случайный,
Мог бы я с тем же успехом растаять, как тень.
Ну а случись мне дожить до почтенных седин, что же будет,
Если уже и сейчас юность не служит себе?

Публика оглушительно хохотала, а он продолжал:

Стыдно! Мужчина, притом молодой, — ну и что же?
С нею я был не мужчиной и не молодым.
С ложа она поднялась, точно дева-весталка,
Или сестра, что дремала с братишкой родным.
Помню, не так уж давно белокурую Хлиду
Дважды сумел ублажить, а Пито — три раза подряд,
Либу — три раза, не думая о передышке.
Ну а Коринна и вовсе за краткую ночь
Девять настойчивых просьб прошептала на ухо —
Все я исполнил! Быть может, опоен травой
Иль фессалийскими ядами, сник я сегодня?
Может, на воске пурпурном чертила мой знак
Злая колдунья и в печень иголки вонзала?

Поэт все читал и читал о том, как постыдно не завершить начатое, а я с возрастающим недоверием смотрела на брата. Когда Овидий умолк, все зрители дружно встали с мест.

Александр повернулся ко мне.

— Ну как?

— Отвратительно, грубо. Это все, на что он способен?

— Тебе не понравилось? — воскликнул Луций, утирая выступившие от хохота слезы. — Ладно, есть и другие стихи. Целые оды возлюбленной Коринне.

— Той самой, которой он принадлежал девять раз? — процедила я.

— Это же сатира! — возразил брат. — Мы думали, тебя позабавит…

— Значит, я просто не в том настроении.

— А здание все же красивое, правда?

Хоть и с большой неохотой, но я согласилась. Для крошечной каменной постройки, втиснутой между лавками Кампуса, здесь было довольно мило. В Александрии мама никогда не посещала подобных мест, и вряд ли она бы обрадовалась, узнав, что ее родные дети наслаждаются грубой римской поэзией в римском театре, с золотыми буллами на шеях. С другой стороны, мамы больше нет, а Египет стал частью новой империи Августа. Только близость Марцелла и скрашивала мне изгнание. Услышав, как он задорно смеется в коридорах виллы или подбадривает криками колесничего в цирке, я на мгновение забывала о том, что Хармион и Птолемей мертвы, что нам уже никогда не вернуться в Египет нашего детства, что Рим отрекся от памяти о нашем отце.

Александр и Луций старались развеять меня, как могли. Однажды с родины пришли даже более-менее утешительные вести. Корнелий Галл, поэт и политик, назначенный Августом в качестве префекта над маминым царством, впал в немилость и наложил на себя руки. Египет остался без власти — лучшее время, чтобы послать туда меня с Александром. Впрочем, Август быстро нашел другого префекта. Сатурналии пролетели без единого повода для радости.

Первого января, когда нам с братом исполнилось по четырнадцать, Юлия подарила мне пару прекрасных сережек из золота с изумрудами, но даже подобная щедрость лишь растравила мои раны.

— Надо будет пойти на Форум, — восторженно щебетала дочь Цезаря, — и подобрать к ним приличную шелковую тунику.