Дочь княжеская. Книга 4

Хрийз вскинулась, успев ещё порадоваться этой боли — значит, она уже не призрак, значит, вернулась в своё тело, значит, переход удался!

Но узкое ложе, усыпанное белыми и синими цветами, белое же со вставками синего одеяние, печальная бессловесная песня, доносившаяся из-за стены огня, — всё это ударило в голову самым настоящим, смертным ужасом: Хрийз осознала, куда выдернуло её душу, где она сейчас находится.

На погребальном костре.

Ничем иным происходящее быть не могло.

ГЛАВА 3

Боль.

Она пришла сразу, почуяв первые проблески сознания издалека. Пришла и навалилась, не давая вздохнуть. И продолжалась вечность, не меньше.

Потом сквозь боль начали проникать голоса…

— Вовремя я вернулся! — сдавленная ярость в каждом звуке, и сила, к которой пристёгивается память: смуглое лиловое лицо, расчерченное тонкими белыми линиями пигментного рисунка, светлые волосы, лиловый взгляд, тёмный от гнева…

Второй голос не разобрать, второй голос оправдывается — с не меньшей яростью, но слух выхватывает лишь отдельные слова: «опасность», «не хуже меня понимаете» и «умертвие».

Умертвие.

Слово падает в океан боли, рождая гигантские цунами волн невыносимой муки. Где-то за ними — брошенный закат, и не растаявшая еще дорога, по которой можно, можно сбежать обратно. Но дорогу перечёркивает крылатая тень, яростный птичий крик сталкивает обратно в болото, и больно, больно, больно, мамочка родная, как же больно!

Сквозь боль, словно сквозь толстую глухую чёрную вату, пробивается прикосновение. Kто-то держит за руку, бережно, осторожно, так, будто рука стеклянная и может рассыпаться от малейшего неловкого движения. И эта неожиданная забота сводит боль до терпимого предела, когда — просто больно, всего лишь больно, и надо всего лишь немного потерпеть, чтобы боль закончилась.

Немного снова разворачивается в дикую вечность.

И сквозь ту вечность — чьи-то пальцы в ладони, островок среди бешеной бури, последний якорь на берегу, и он держит, держит… А где-тo кто-то кричит пронзительным голосом:

— Да уберите же отсюда наконец эту проклятую птицу!

Яшкин злобный крик, опять на кого-то напал. Да ведь он же неумерший! Не просто глаз выбьет — жизнь выпьет как нечего делать, но попытка позвать фамильяра провалилась в яму, заполненную болью до самого верха.

И еще одна вечность ухнула за край.

Боль не утихла, нет, просто отступила в сторонку и затаилась, накачиваясь злостью для нового рывка. Слишком живой была память о ней и чувства не верили во внезапность избавления от боли. Она вернётся, можно было не сомневаться. Даром, что уже сейчас каждый вдох казнит давящей тяжестью!

Но веки поднять удалось, и удалось увидеть того, кто не выпускал руку, кто сидел рядом, забыв обо всём, и держал, переливая свою силу в истерзанное болью тело.

Губы сами выдохнули имя:

— сЧай…

Ответ скорее угадался, чем был услышан, — в ушах зашумело. «Ша доми». Но разум дорисовал ответу голос, знакомый, родной до боли хрипловатый голос, и так хотелось выдохнуть в ответ: «Не бросай меня!», но трудно было понять, получилось или нет. Боль снова накатила лавиной, но до начала очередной вечности ко лбу, покрытому испариной, прикоснулись губы, мягко и нежно, и только память об этом касании позволила пережить приступ.

И снова скользила по призрачным волнам брошенная солнцем кровавая дорожка. Качалась лодка на пенных гребнях, и стоило сделать шаг, всего лишь шаг — опуститься на скамью, вытянуть уставшие ноги, и боль исчезнет, исчезнет мука, исчезнет всё.

— Не смей, — шептали в уши, в разум, в сердце чьи-то сердитые голоса. — Ты — княжна. Ты — маг Жизни! Не смей сдаваться!

Но как же больно, кто бы знал, как больно! Сил никаких терпеть… никаких сил.

— Есть силы, — спорили с очевидным всё те же самые голоса. — Есть силы! Не смей сдаваться. Держись!

Лодку размывали пряди тумана, жаркий ветер срывал их с волн и бросал лицо, обдавая пылающим жаром, и слёзы высыхали, не успев пролиться, и боль терзала всё так же страшно, но как-то добрее, что ли. Kто-нибудь знает словосочетание «добрая боль»?

Когда вечность окончилась, боль умерило до терпимого предела.

Веки поднялись сами. Резной потолок высоко-высоко, лепнина по краям, картина… прямо на потолке картина, облака и боевой единорог со всадником, копьё всадника окутано синим колдовским огнём, синие волосы летят за спиной и плащ вздулся, словно крылья…

Принц… на белом… коне… И смешно, и тревожно, и странно.

А на руке какая-то тяжесть. Не угроза, но что-то.

сЧай… устал, посунулся вперёд, уронил голову и уснул, и рука упала вдоль, а ведь держал до последнего, держал. И откуда пришло знание, что держал он так не один день и не одну ночь

Каких трудов стоило сдвинуть тяжёлую как колода кисть! Таких, что снова оживилась грызущая тело боль.

Но Хрийз всё-таки сумела приподнять ладонь и коснуться пальцами, и сЧай тут же вскинулся, вглядываясь в её лицо с тревогой и болью.

— ?… а… — губы не слушались, язык тоже, но сЧай понял сам и ответил:

— Алая Цитадель разрушена, ша доми. Её больше нет.

И остаток сил ушёл на злую улыбку: я сделала это. Мы — сделали это!

Алой Цитадели больше нет.