Дочь княжеская. Книга 4

Вечность сменялась вечностью, но проблески ясного сознания между беспамятствами стали дольше и, как бы выразиться, качественнее, что ли. Боль в такие моменты утихала, немного, но хватало и этого. Прилетал Яшка, ходил по постели, ластился, перебирал клювом волосы, и почти удавалось не вспоминать, что в том клюве — зубищи неумершего.

Пришла Ель.

Хрийз смотрела в лицо своей младшей и не узнавала: уж очень сильно Ель изменилась за прошедшее время. Стала старше, собраннее. Строже. Теперь она заплетала свои волосы в две толстых косы, в знак того, что вышла замуж и теперь не одна. Когда-то давно Млада объясняла неопытной девочке-попаданке эту символику — одна коса у девицы, две у замужней, три и больше — по числу рождённых детей.

«Тогда почему у Хафизы Малкиничны четыре косы, а детей нет?» — любопытно спросила Хрийз тогда, на что получила логичный ответ: «потому что либо дети умерли во младенчестве (так ли это, доподлинно никто не знал, даже того, рожала ли Хафиза вообще хотя бы один раз), либо с магией связано, либо просто ей так нравится…» В нынешние времена обычаи уже не блюли так строго, как раньше…

— Я принесла тебе твою книгу, — сказала Ель чуть смущённо, осторожно выкладывая на постель книгу аль-мастера Ясеня. — Как взяла? О тебе рассказала, и сказала, что отнесу к тебе… Молчи, тебе нельзя разговаривать много… не трать силы. Хрийз… как же я рада… Как мы все рады, что ты вернулась!

— А… Желан…

— Не вернулся, — тихо ответила Ель, опуская голову. — Но неумершие не говорили, что провожали его за Грань. Он жив! Я знаю, я чувствую это. А ты? Впрочем, нет, нельзя тебе пока магией пользоваться! Поправляйся скорее. Нам без тебя…

Не договорила. Но всё понятно было и так. Тепло заполнило всю, целиком, пролилось по щекам слезами благодарности: Хрийз даже не подозревала, что её, оказывается, любят, что рады её возвращению, что ждут, когда она поправится окончательно.

«Ради них!» — яростно сказала себе Хрийз. — «Ради них я стисну зубы и перетерплю проклятую эту боль! Я вылечусь! Я встану с постели! Не ради себя…»

— А ещё — вот, — из рук Ели потекла тонкая невесомая ткань, бежевая и белая, даже на взгляд шелковистая и мягкая. — Тебе вышила… для тебя…

Сорочка. Магия Вышивальщицы, магия Жизни, — Хрийз поняла, что хорошо учила свою младшую, ни стежка с изъяном или какой-нибудь оплошностью. Хотя «учила» — громко сказано, сама же ведь не ах какая мастерица, сама училась, — по книгам, по обрывкам утраченных знаний, рьяно раскапывая в библиотеках, городской и школьной, всё, что касалось родной стихии…

— Я помогу тебе переодеться…

Переодевание обернулось пыткой, но Хрийз стиснула зубы и терпела, стараясь не терять сознание. Расслабишься на миг — провалишься в новую вечность, а сколько по времени та продлиться, кто же скажет. Может быть, и день, и два, и десять. Судя по тому, как скользили солнечные лучи по стенам, лето прошло поворот и неспешно катилось на осень.

Сколько же прошло дней до моего возращения? Сколько прошло после?

Но сорочка Ели принесла облегчение. Обняла разгорячённое тело, влила в душу прохладный покой. Словно после долгой, трудной дороги по летнему солнцепёку довелось встретить бьющий сквозь скалы родник с чистейшей холодной водою.

— Спасибо…

— Я сшила их несколько, вот здесь пусть полежат, — Ель сунула холщовую сумку под матрас, в изголовье. — Я приду еще потом. Я тебе помогу!

Кровать — огромная, Хрийз не возражала против такого внезапного склада. Тем более, что от вышитых Елью сорочек тянуло родной, исцеляющей магией.

— Люблю… тебя… — выдохнула Хрийз, с трудом кладя ладонь на запястье своей младшей. — Ель… ты… хорошая…

И снова пришла боль, вместе с темнотой и беспамятством.

А очнуться пришлось от тревожно стукнувшего в сердце беспокойного страха. Кто-то был рядом, кто-то не слишком-то добрый. Хрийз хватило ума не поднимать веки, кто бы это ни был, пусть решит, что она по-прежнему без сознания. Страх корчил и выкручивал тело: девушка совершенно точно знала, что стоит ей пошевелиться, застонать, да просто приподнять ресницы, и всё, конец, безжалостный и страшный.

Как в детстве, когда боялась всего на свете — был когда-то такой вот несчастливый год, не то в четыре года, не то в пять. Напугалась чего-то, чего именно — сама забыла. Но боялась всего! И заговоры мамы не помогали. Везде чудились зловещие тени, страшные шорохи, оскаленные пасти. Может быть, и тогда приходили за душой её, но сгинули, не солоно хлебавши?