Дочь колдуньи

Отец в этот день не пришел, а подойти к решетке и поговорить с матерью мне удавалось нечасто. День заканчивался, и я мысленно повторяла: «Семь дней, еще семь дней», отчего душа переполнялась страхом. Вопреки первоначальным намерениям я дала себе новое обещание: предложить жене шерифа, когда она опять к нам придет, всю свою одежду за то, чтобы хоть десять минут побыть с матерью в ее камере. Когда я позвала Ричарда и спросила его об Эндрю, тот долго не отвечал.

— Держится, — наконец сказал он. — Но сегодня ему хуже, чем вчера. Боюсь, его рана гноится и зараза проникла в тело. Без должного ухода… — Он не закончил фразу, предоставляя мне возможность самой догадаться, что станет с Эндрю, если не промыть раны чистой водой и не смазать целебной мазью, которая бы остановила распространение инфекции.

Пришла ночь, и мы с Томом съели по куску черствого хлеба и допили оставшуюся в мехе воду. Сейчас в камере было теплее, чем в предыдущие ночи, и, несмотря на все тревоги, я быстро и крепко заснула. Перед рассветом, в самые темные часы ночи, я услышала громкие крики из мужской камеры. Звали шерифа. Крики не утихали, и прошло несколько часов, пока мы не услышали шаги на лестнице. Шериф с женой жили на верхнем этаже, но он никогда не спускался вниз до утра. Сделать это его мог бы заставить только пожар в камерах, и то если бы дым стал проникать через половые доски к нему в комнаты.

Я слышала, как дверь мужской камеры открылась, и к нам донеслись голоса, просящие о помощи. Вскоре и наша дверь отворилась, на пороге появился Ричард и мужчина постарше. Они поддерживали человека, который еле стоял на ногах. Когда они затащили безжизненное тело в камеру и положили на солому, я увидела, что это Эндрю. Я прижалась к Ричарду, но шериф сразу его оттащил и снова запер в камере. Когда шериф вернулся, он сказал, обращаясь к нам с Томом:

— Врач приходит по субботам. Если парень доживет до десяти часов, его осмотрят. У вас свет лучше. Пусть пока здесь полежит.

Несколько женщин подошли помочь умыть Эндрю лицо драгоценной водой из общей бочки и расстегнуть на нем одежду. Кандалы были сняты, и руки свободны. Вряд ли это сделали бы, если бы рассчитывали, что он выживет. У него была страшная лихорадка, лицо темно-красного цвета, как сырая оленья печень, а следы от оспы белые. Когда мы закатали рукава рубашки, я ахнула: на правом запястье, где была веревка, когда его пытали, зияла гноящаяся рана, из которой сочилось что-то желтое. Краснота поднималась вверх по руке. Какая-то пожилая женщина, нагнувшись, понюхала рану.

— Это заражение, — сказала она. — Как только краснота поднимется до плеча… — Она замолчала, качая головой. — Он умрет, если оставить руку.

Кто-то прошептал:

— Он все равно умрет.

«Если оставить. Если оставить», — звучало у меня в ушах, но я не понимала, что означают эти слова, пока не взглянула на Тома и не увидела ужас на его лице.

До прихода врача мы не отходили от Эндрю. Врач оказался высоким и худым мужчиной, который прогнал нас, словно выводок домашних уток. Он поднял руку Эндрю и принялся рассматривать, где заканчивается краснота, все время качая головой. Потом обернулся ко мне и сказал:

— Твой брат, высокий такой из камеры напротив, обещал, что за помощь мне заплатят монетами.

Я посмотрела на него в недоумении, но Том ответил:

— Отец заплатит. Когда придет.

— Хорошо, — сказал доктор. — Я снова приду вечером. Руку надо отрезать, и как можно скорее. И вот что еще. Вам придется заплатить вне зависимости от того, выживет парень или нет.

Когда он встал и собрался уходить, я взглянула на Эндрю и удивилась, заметив, что он открыл глаза и смотрит на меня. В глазах были боль и понимание. Мы просидели подле Эндрю много часов, стараясь его приободрить. Он плакал и метался, твердя:

— Я поправлюсь. Не отнимайте руку. Я поправлюсь.

Когда стало невыносимо это терпеть, я бросилась на прутья решетки и закричала:

— Мама, что нам делать? Что нам делать?

Ответ пришел в сопровождении теней, вырвавшихся из камеры смертников, — теней таких же иллюзорных и хрупких, как завиток дыма, парящий в коридоре.

— Проститесь с ним как можно лучше, Сара. Не отходите от него. Помогите ему набраться мужества. Утешьте.

Больше слов я не услышала — услышала только, что она плачет. Нет большего горя, чем когда дите, которому ты дала жизнь, покидает этот мир раньше тебя.