Дочь короля

Малыш Доменико Скарлатти в одиночестве играл на клавесине. Мари-Жозеф замерла, восхищаясь прежде не слышанной пьесой, пока он не завершил игру каскадом мелизмов, не замолк и не выглянул из окна, любуясь чудным пейзажем. Он тяжело вздохнул и, глядя в окно, одной рукой проиграл вариации.

– Доменико!

– Синьорина Мария!

Он вскочил со стула, но тотчас с мрачным видом уселся снова:

– Мне запрещено вставать целых два часа!

– Не буду мешать. – Она обняла его. – Это было прелестно.

– Мне нельзя ее играть. – Он сыграл еще одну вариацию. – Мне велели играть только то, что папа выбрал для исполнения перед его величеством.

– Вы сами это сочинили?

– Вам понравилось?

– Очень!

– Спасибо, – застенчиво поблагодарил он.

– Когда вы подрастете, вам разрешат играть все, что хотите, – сказала она. – Сомневаюсь, что кто-то сможет вам помешать.

Он ухмыльнулся:

– Через два года, когда мне исполнится восемь?

– Да, может быть, через два года, когда вам исполнится десять.

– А это что? Кантата в честь его величества? Можно посмотреть?

Он просмотрел лист за листом, покачивая головой в такт мелодии, иногда напевая какой-то мотив, отбивая ритм пальцами.

– О, это чудесно! Это намного лучше, чем… – Он смущенно запнулся. – То есть… Я хотел сказать…

– Чем пьеса, которую я сыграла в Сен-Сире?

– Простите, синьорина Мария, но это действительно намного лучше…

– Но вы же говорили, что остальные пьески пришлись вам по вкусу?

– Да, они, конечно, очень милые, но… я хотел вам понравиться, чтобы вы вышли за меня замуж, когда я вырасту.

– О, Доменико…

Она улыбнулась, на миг забыв о своем огорчении, но не нашла в себе сил унизить его, сказав, что ей не пристало выходить за простолюдина.

– Я слишком стара для вас, я состарюсь еще до того, как вы вырастете.

– Мне все равно! И потом, месье Гупийе – старик!

– Нет, неправда.

И тут она поняла: Доменико ревнует ее.

– Он эгоистичный и подлый, за него никто никогда не выйдет!

– А я не эгоистичный, я не подлый…

– Конечно нет!

– Не важно, что я люблю вас, кантата все равно чудесная! Другие пьески были милые, но…

– Я много лет не упражнялась в игре, не дотрагивалась до клавиш, не сочинила ни одной пьесы. Мне запрещали.

– Это ужасно, – прошептал он.

– Да, это ужасно, – откликнулась она.

– Вы сможете наверстать упущенное?

– Нет, не смогу, Демонико, это время прошло безвозвратно, похищено у меня, и о нем надо просто забыть, перестать себя терзать. Эта музыка на самом деле – дар русалки, и если пьесе присущи какие-то достоинства, то благодарить за них нужно русалку.

Мари-Жозеф гадала, есть ли у кантаты и вправду какие-то сильные стороны, или Доменико превозносил ее, просто чтобы угодить ей, гадала, не испортила ли она своей неискусностью и неопытностью песнь, повествующую о жизни русалки.

В музыкальный салон с величественным видом вошел месье Гупийе, а за ним – стайка загорелых скрипачей и виолончелистов: все они наперебой отирали пот со лба, жмурились в полутемной комнате и требовали вина и пива.

Доменико с заговорщическим видом прошептал на ухо Мари-Жозеф:

– Месье Гупийе сказал, что вам не закончить кантату в срок. Он сказал, что у вас ничего не получится.

– Вот как! – воскликнула она, но потом смягчилась. – В конце концов, он не так уж ошибался.

Доменико склонился над клавиатурой, как будто все это время упражнялся без перерыва, и заиграл кантату Мари-Жозеф.

– Господь свидетель, на моем альте расплавился лак, – пожаловался один из музыкантов помоложе. – В следующий раз, когда мне придется под палящим солнцем без шляпы играть перед королем, все время перемещаясь за ним по саду, возьму свой самый старый инструмент.

– Мишель собирается нахлобучить на альт шляпу, – со смехом провозгласил другой музыкант.

– А мне придется натянуть новые струны, – заметил третий, печально глядя на лопнувшую струну скрипки.

– Держу пари, струна у тебя лопнула из-за этой маленькой пухленькой принцессы, – предположил Мишель. – Надела тысячу серебряных юбок, а у самой небось месячные…

Месье Гупийе в гневе стукнул по полу дирижерской тростью:

– Довольно, Мишель! Вы успели побогохульствовать, оскорбить короля и наговорить непристойностей, и все это за какую-нибудь минуту. Да еще при девице, учительнице арифметики господина Скарлатти!

– Прощу прощения, мамзель.

Альтист Мишель поклонился ей и сосредоточился на бокале вина и куске хлеба с сыром.

– Что вам угодно, мадемуазель де ла Круа? – спросил месье Гупийе. – Зачем вы пришли? Просить, чтобы вас избавили от обязанности сочинять кантату в честь его величества?

– Она завершена, – проговорила Мари-Жозеф.

Она почти не слышала месье Гупийе, потому что слух ее всецело был поглощен игрой Доменико. Когда он играл, музыка звучала совершенно так же, как в ее воображении.

Месье Гупийе подождал. Не получив ни ответа, ни нот, он снова стукнул по полу дирижерской тростью. Мари-Жозеф испуганно вздрогнула, мгновенно вернувшись из мира фантазии в реальность.

– Немедленно дайте мне партитуру! – потребовал он.

– Но Доменико…

И тут она замолчала, пораженная до глубины души. Партитура лежала рядом, на стуле Доменико; он играл по памяти.