Дочь любимой женщины

– Наверное, – улыбнулся в ответ Маяковский. – Но печатать его я все равно не стану. Это будет грандиозный скандал. Особенно для тебя, братец. Но знай, что я тебя люблю.

– Что же мне делать?

– Жить и радоваться. А роман спрячь куда-нибудь. И забери от друзей, кому давал читать. Боря, послушай, тебе деньги нужны? А то у меня есть. Не кобенись, возьми, – он залез в ящик стола.

– Спасибо, нет.

* * *

Через несколько дней Евгения Пастернак вошла в комнату мужа и сказала:

– Некий Храпченко. Из Москвы.

Вошел мужчина едва пятидесяти лет, с гладкой прической, в очках, вида вполне интеллигентного. Осведомился о здоровье, рассказал, что занимал в СССР важные должности в Комитете по делам искусств, но при Сталине был изгнан.

– Поддерживал формалистов! – весело сказал он. – Кстати, Борис Леонидович, вас в Союзе, то есть в России, знатоки не забыли. «Так приближается удар, за сладким, из-за ширмы лени, во всеоружьи мутных чар довольства и оцепененья». Зря уехали. Впрочем, молчу! Личный выбор свободного человека…

– Однако чем могу служить? – спросил Пастернак. – Может, чаю, кстати?

– Благодарю, я только из отеля после завтрака. Но к делу, – сказал Храпченко. – Илья Григорьевич Эренбург дал мне прочитать ваш новый роман, «Лариса Гишар». Вы, наверное, уже наслушались комплиментов. Но я уж позволю себе. Какой язык! Проза поэта. При этом эпическая широта охвата. «Сестра моя, жизнь, и сегодня в разливе». Да, да! Образ героини великолепен. Настоящая русская женщина. Французская фамилия только оттеняет ее истинную русскость. Она, собственно, и есть тот самый великий русский скиталец, о котором – Достоевский. Который на мелочах не примирится! – Храпченко впал в некоторый пафос. – Которому нужно именно всемирное счастье, а не парламентская республика и кофе со сливками! Ах, Лариса Федоровна, какая женщина! В нее будут влюбляться, как в Наташу или Татьяну. Мне кажется, отчество не случайно. А, Борис Леонидович? Мне кажется, тут намек на некую духовную дочерность от Достоевского.

– Да вроде бы нет, – смутился Пастернак. – Я об этом не думал, признаться.

– Мы не знаем всех бессознательных тайн творчества, – сказал Храпченко. – Но я уверен, что вашему роману суждена большая и славная жизнь. А теперь-ка попросту: давайте издадим его в СССР?

Пастернак задохнулся от неожиданности.

– Да бог с вами… простите, господин Храпченко…

– Михаил Борисович.

– Что вы такое говорите, Михаил Борисович? Роман эмигранта, автора совсем не советских стихов – издать в Союзе? Конечно, я был бы счастлив, особенно зная советские тиражи, никакого сравнения с нашими. Чтоб русские вспомнили обо мне. Вернуться в Россию большой прозой. Счастье. Но это фантазия.

– Отчего же? – сказал Храпченко. – Я ведь не просто турист. Я и сейчас занимаю некоторую, так сказать, должность. Это серьезное предложение.

– У вас в СССР цензура!

– Мы не исправим ни единой строчки. Вот так и напишем: «Публикуется в авторской редакции».

– Михаил Борисович, но ради чего?

– У нас в стране большие перемены, если вы следите. В феврале состоялся съезд партии. Мы свободная страна. Ради чего публиковать? Ради свободы творческого самовыражения выдающегося русского поэта Бориса Пастернака. А там, глядишь, и премия…

– Сталинская? – поморщился Пастернак.

– Товарищ Хрущев осудил сталинские ошибки и перегибы. Ленинская премия. В будущем году весной – первое присуждение. А через год, в пятьдесят восьмом – самый раз. Я, как член жюри, обязуюсь содействовать. К тому времени успеем издать, переиздать, рецензии пойдут… Ну что, согласны?

– Вам дать рукопись?

– У меня уже есть. Илья Григорьевич передал. Договор сейчас подпишем? Аванс вам из посольства принесут, вот прямо домой, прямо сюда. Франками, франками, не беспокойтесь.

Любите живопись, поэты! сон на 12 марта 2019 года

Приснился сон, как будто бы я вхожу в кухню, в квартире каких-то своих знакомых, и застаю громкую ссору матери, дочери и ее кавалера.

Из их криков я понимаю, что случилось.

Молодой человек – художник. Он написал портрет своей девушки, то есть вот этой дочки. Все показывают друг дружке картинку на айфоне, а сама картина на выставке. Молодой человек, объясняют мне, студент художественного института. У них какая-то курсовая выставка, и вот там он вывесил этот портрет. Я смотрю на картинку: вполне приличная живопись, правда, очень традиционная. Такой, что ли, универсальный «постреализм». Девушка в полурасстегнутой блузке и с головой, замотанной полосатым кухонным полотенцем. Молодой человек держит это полотенце в руках.

– Очень похоже, – говорю я и улыбаюсь девушке. – Вам нравится?

Она хлопает глазами и молчит.

– Как он посмел! – кричит мамаша, обращаясь ко мне. – Он нас опозорил! Он назвал картинку «Неряха»! Вы представляете себе? Портрет моей дочери, своей, можно сказать, невесты – и выставил под названием «Неряха»! Это просто уму непостижимо! Неряха! Про свою любимую…

– А что, ряха? – хохочет молодой человек и показывает дырки на полотенце. – Если вы тут все такие ряхи, зашили бы вперед полотеничко!