Дочь мента (СИ)

Моя девочка лежала в камере инкубатора. Невероятно крошечная, вся какая-то фиолетовая. Смотрела на неё и обливалась слезами от того, какая она маленькая, хрупкая. Стояла от неё далеко, но всё равно дышать боялась. Лишь вытирала слезы ночной сорочкой с чужого плеча.

Врач сухо объяснила, что от меня требуется. Деньги. Много денег. 

– Никто вас тут бесплатно лечить не будет, – говорит женщина, работающая в государственной больнице. – Лекарств, нужных твоему ребёнку, у нас нет, поэтому, если не хочешь труп забирать, знаешь, что делать. Хотя ты небось из тех, что раз в месяц на аборт бегают. Знаю я вас таких, шлюшек. 

Зажмуриваюсь, пытаясь не реагировать на последние слова, но они всё равно отдают во мне болью. Но от этой суки зависит жизнь моего ребёнка, и я не могу высказать ей слова, что вертятся на языке. 

Она назвала нужную ей сумму, от которой у меня не было даже десятой части. 

Я смотрела на свою дочь, припав лбом к стеклу, и понимала, что сделаю ради неё всё что угодно. Лишь бы она выжила. И не важно, что я её ещё на руках не держала, запах её не успела вдохнуть, но любила уже какой-то безграничной любовью, как никого и никогда. 

На дворе восьмой год, все переживают кризис, и Мила смотрит на меня дрожа и обещает, что узнает у родителей, сколько они смогут дать денег. Немного. Слишком мало, чтобы хватило. Что там ещё врач говорила? Проблемы с лёгкими и порок сердца, требуется препараты и операция. «Хочешь, чтобы сделали её хорошо, – заплати». 

– Знаешь, где живёт мать Скуратова? – спрашиваю подругу, и она кивает. 

Через пару дней, когда я смогла более-менее нормально передвигаться, подписав в больнице какую-то бумажку о том, что врачи больше не несут за меня ответственность, мы подъехали к красивому кирпичному дому. Я вдруг задумалась, какая у него мама, как может выглядеть женщина, у которой второй ребёнок в СИЗО. 

Прошла через резную калитку, предназначенную скорее для украшения, чем для защиты, и по гравию к входной двери. Через пару минут настойчивых звонков меня встретила привлекательная блондинка в плюшевом костюме. Она выглядела так, будто только что вернулась от косметолога. Ухоженная и холёная.  

Я называю ей своё имя в надежде, что Скуратов что-то обо мне рассказывал, но на её лице ни тени узнавания. Она смотрит на меня с брезгливостью, точно я заявилась к ней подаяние просить. И я бы тут же развернулась и ушла, только не было у меня такой возможности. Сумбурно ей объясняю, кто я и зачем сюда пришла, потому что у меня создаётся впечатление, что она вот-вот захлопнет перед моим носом дверь.

– Да ты знаешь, сколько у моего сына таких, как ты? – произносит женщина риторический вопрос. Конечно знаю. – Может, ты вообще не от него залетела. Что, я теперь каждой шалаве буду спонсорскую помощь оказывать, пока вы ублюдков плодите? 

Я чувствую, как меня всю трясёт от этих слов. Той грязи, которая на них налеплена. Моя рука дрожит, когда я кладу её на дверной проём перед тем, как мать Богдана хочет её закрыть. 

– Постойте. Пожалуйста.

Мой голос глух, я не узнаю его совсем. Я готова перед ней на колени встать, умолять её, только бы выслушала. 

– Вы же можете у него спросить. Он не подходит, когда я звоню. Я только об одном прошу, спросите у него. Скажите, что Ульяна беременна. Была. Он поймёт. 

Она вздыхает, будто я ей предлагаю купить какую-то совершенно ненужную вещь, но всё же выдаёт: 

– Ладно. Я завтра еду к нему в СИЗО. Приходи вечером. 

Я киваю, как китайский болванчик, и готова заночевать прямо здесь, под её окнами, лишь бы дождаться ответа от Богдана. Но Мила возвратила меня в больницу, и я, свернувшись в клубочек, ожидала наступления следующего дня. 

Подруга передала мне свою чистую одежду и что-то из продуктов. Но ничего не лезло в глотку. Желудок тянуло, будто в него накидали камней, и есть не хотелось совсем. Вещи подруги, которая всегда была худее меня, – любительницы выпечки, сейчас болтались на мне, и бросив взгляд на зеркало, поняла, что похожа на бродяжку. Мы сидели вместе в её стареньком Пыжике и ждали, когда хозяйка дома вернётся. 

Как только красное ауди подъехало к дому, я выбежала из автомобиля, со всей скоростью, которую могла сейчас себе позволить, направилась к ней. Женщина лишь безмолвно всучила мне листочек, и я непонимающе смотрела, как она, не дожидаясь, пока я его прочту, идёт к своей резной калиточке. 

«Забудь обо мне».

Я знаю, кому принадлежит этот почерк. Смотрю на записку с бессильной злобой, додумывая, как мог бы выглядеть их разговор, и чувствую, будто меня избили. Раздавили, сломали, разбили, и все эти осколки от нанесённых мне ударов болтались в моём пустом, бескостном теле, превратив меня лишь в бесполую оболочку.

 – Улька, что она тебе сказала? – подхватывая меня, когда я начала оседать на землю, спрашивает подруга. Она обнимает меня, а сама читает записку.

– Вот сукин сын! Ну ничего, Уль, мы справимся.