Дочь мента (СИ)

Когда я передала лечащему врачу всё, что смогла наскрести, она бросила банкноты мне в лицо со словами, что ей эта мелочь не нужна. Я собрала деньги с пола и смотрела ей вслед, вспоминая серьги в ушах матери Скуратова. Крупные бриллианты, которые стоили гораздо больше, чем жизнь моего ребёнка. 

Ту самую срочную операцию, необходимую моей дочери, так и не провели. Бюрократические издержки, как мне сказали. 

Я похоронила её на кладбище рядом с мамой, и сидела на её могиле, разглядывая деревянный крест, понимая, что жить не хочу. Плакала от предательства всех вокруг. Собственного отца, Игоря, которого знала с детства, и Богдана, которого не знала совсем.

Мне хотелось отомстить так, чтобы Богдан почувствовал мою боль. Прожил её, как прожила я. Мучаясь в бессильной агонии. 

Я сжала в ладонях влажную землю и не отрываясь смотрела, как она, просачиваясь сквозь пальцы, падает обратно. Тогда я поняла, что хочу сделать. Снова пошла к Миле, единственному человеку, который меня не бросил, и попросила машину. 

О том, где находится особняк Хмельницкого, я могла лишь догадываться. Где-то недалеко от дома Лебедева. Знала это, запомнив один из разговоров со Скуратовым. Погода стояла ясная, и мне отлично были видны все эти дорогие дома. Выбрала самый вычурный из них и не ошиблась. Он напомнил мне поместье из «Унесённых ветром», с балюстрадами и колоннами, светлыми стенами в три этажа. 

Припарковалась неподалёку и решительно вышла из машины, с той самой сумкой, которая была со мной в день убийства Игоря. Я прошмыгнула на территорию вслед за въехавшей через автоматические ворота машиной и побежала к дому. У входа меня встретил вооруженный амбал. 

– Мне нужен Хмельницкий, – отвечаю я, глядя ему в глаза. 

– Всем он нужен. Вали отсюда. 

Я понимаю, что для такого человека, как Хмельницкий, я ничто. Но по рассказам о нём, у меня сложилось впечатление, что он никогда не упустит своего. Но если я была пешкой, то Богдан был важной фигурой на шахматной доске, а следовательно, всё, что может на него повлиять, имеет значение и для Хмельницкого, который точно был «королём». 

– Я от Скуратова, пропустите меня! 

Да, в его глазах я выгляжу как умалишённая. Бледная. Тощая. Страшная. На такую, как я, Скуратов никогда бы не посмотрел. И потому бритоголовый не верит моим словам. 

Не знаю, в какой момент мне стало абсолютно наплевать, что обо мне думают. Пусть принимают за сумасшедшую, только бы с Хмельницким поговорить. Я начинаю истошно орать. Гора мышц испуганно озирается, и я заканчиваю ор, лишь услышав знакомый голос.

– Что тут за балаган? 

Старый бандит смотрит на меня, будто не узнавая. 

– Я Ульяна, – напоминаю осипшим голосом. Горло дерёт. 

Он изучает меня хмуро, а потом пропускает в дом. Я следую за ним в кабинет, прижимая к себе сумку. Но перед началом диалога он наливает мне что-то в стакан и просит выпить. Адреналин в крови такого высокого уровня, что понимание происходящего становится невыносимо чётким. Я выпиваю всё залпом и через секунду осознаю, насколько это было опрометчиво. Но по телу разливается тепло, опаляя заледеневшее нутро, и я сажусь в кресло, некстати ощущая навалившуюся усталость.

– Чего ты хочешь, девочка? – спрашивает Хмельницкий, сканируя меня своими тёмными глазами, будто он способен разглядеть каждую мою извилину и прочитать всё, что она может выдать. 

Вместо ответа я достаю из сумки оружие, обёрнутое в шарф, и кладу ему на стол. Мужчина разворачивает свёрток и обнаруживает мой «подарок», сразу сообразив, кому принадлежит оружие.

– И что ты за это хочешь? – осторожно, словно спрашивая у полоумной, задаёт он вопрос. 

– Я хочу, чтобы Скуратов сдох в тюрьме, – упрямо взирая на него, выдаю своё горячее желание.

Хмельницкий начинает заливисто смеяться, чем вызывает во мне злость. Я веселю его. Маленькая жалкая девчонка со своими мелкими проблемами. 

– Ты думаешь, подобные Скуратову легко прощаются с жизнью? Такие, как он, не подыхают в тюрьмах. 

Он прекратил смеяться так же резко, как и начал, и смотрел на меня странным взглядом, от которого хотелось поёжиться. Изучал, будто под микроскопом, а у меня от него мурашки бегали под кожей. Но у меня возникла потребность рассказать ему всё произошедшее со мной, а он отчего-то крайне внимательно выслушал. И казалось, там, где-то очень глубоко в его душе, что-то проснулось, потому что я заметила проскользнувшее на его лице сострадание. Оно так резко контрастировало с его обликом, что легко читалось. Он пожалел меня. Чужой, посторонний человек, которому это чувство вообще не свойственно. И это заставило меня позорно разреветься, сидя на мягком, обитом дорогой тканью стуле, потому что даже собственный отец не проявил ко мне сочувствие. 

Глава 17. Ульяна