Дочь моего друга (СИ)

«Не стану, не бойся», — вот как он сказал. А сам нашел. Что это значит, и значит ли что-то для меня вообще?

И вместе с тем в груди зарождается несмелая надежда. А что, если?..

Я не перестала его любить и не переставала ни на одну секунду. И когда думала, что он заказал папу, тоже. Стыдилась, считала себя плохой и недостойной дочерью, но продолжала любить.

Демид считает, это я подбросила пистолет, оболгала его на допросе. Но что, если он, как и я, не смог разлюбить? Или сумел докопаться до правды. Или…

Откуда он мог узнать о ребенке? Рука привычно скользит вниз и нежно гладит живот.

Это твой папа приехал, малыш.

Я в свободной футболке, под которой живот не бросается в глаза. Но все равно инстинктивно придвигаюсь ближе к столу.

Мне нужно увидеть его лицо, встретиться глазами. И я сразу пойму. Я с самого начала умела считывать настроение Демида, и мне достаточно поймать его взгляд, чтобы все понять.

Ладони потеют, но я не рискую оторвать их от столешницы. Кажется, это самое важное сейчас — держаться. Цепляться.

Дверь распахивается, Демид заслоняет собой дверной проем. Впиваюсь глазами в его лицо, сердце несмело трепыхается где-то в районе гортани.

Он тоже на меня смотрит, и я вжимаюсь ребрами в столешницу.

В груди становится тесно, в висках стучат молоточки. Кровь стремительно несется по венам, отдаваясь пульсацией в затылке. И при этом до краев заполняет щемящая нежность.

С жадностью разглядываю каждую черточку, каждый изгиб, каждую морщинку.

Господи, как же я люблю его. Как же люблю…

Я думала, что хоть немного без него привыкла, немного смирилась, но стоило ему возникнуть на пороге, моя придуманная реальность рассыпалась в мелкую пыль.

— Ну, привет, — с ухмылкой говорит Демид и делает шаг в комнату. И у меня сердце срывается в пропасть.

Очередное нагромождение иллюзий с грохотом осыпается вокруг, грозясь придавить меня всем своим иллюзорным весом.

Мир — это иллюзия. Мой так точно.

Боль и страдания возникают из-за желаний и, чтобы освободиться от боли, нужно разорвать путы желаний. Сама привязанность к существованию это и есть страдание.

Если меня разбудить ночью, я повторю это без запинки. Долгие беседы с отчимом и мамой не прошли бесследно.

Почему тогда то, что хорошо понимаешь умом, так тяжело принять сердцем? Почему оно все еще способно ныть и кровоточить?

Я снова попала в собственную ловушку. Но оттого, что я это признаю и осознаю, нисколько не легче.

Воздух в один миг наполняется гремучей смесью запахов дорогого парфюма, табака и мужчины. Когда-то моего, а теперь совсем чужого. Который ногой отодвигает от стола табуретку и садится прямо напротив своего ребенка.

— Привет, говорю. Ты разговаривать разучилась? Или, может, не узнала? — я не ошиблась, Демид выбрал резкий уничижительный тон. Значит, я не могу рассчитывать ни на снисхождение, ни на прощение.

Молчу, еще сильнее вцепляясь в столешницу. Демид тоже упирается в стол, его руки оказываются совсем рядом. Прямо передо мной возвышаются рельефные мышцы, увитые крупными венами. Крепкие запястья, на одном из которых защелкнут браслет с часами заоблачной стоимости.

Накрывает мучительным желанием прикоснуться к нему хотя бы кончиками пальцев. До зуда в подушечках. Фантомно ощущаю ладонями его шероховатую кожу. Но в глубине черных глаз сверкает такой огонь, что я ясно понимаю, насколько это плохая идея.

— Ясно. Решила играть в молчанку. Или собираешься с мыслями, чтобы пореветь? Ты, как я помню, на большее не способна, — Демид роняет каждое слово, как будто делает одолжение. Окидывает взглядом комнату и хмыкает. — Что ж так скромно-то? Кинул тебя твой дружбан и даже не поделился?

Молчу, просто смотрю в черные зрачки, полностью поглотившие радужку.

Я люблю тебя. Просто люблю. Все равно люблю. Что бы ты ни говорил. И что бы ко мне ни чувствовал.

Мои надежды рассыпались прахом вместе с иллюзиями. Демид не просто меня ненавидит, он меня презирает. Представляю его лицо, если он увидит живот.

Наверное, его вывернет прямо на меня. Он и сейчас с трудом сдерживает ярость — я же вижу, как она рвется из него, как он прячет ее под маской пренебрежительного равнодушия. А когда поймет, что мы теперь навсегда связаны, точно не сможет удержать.

Он меня задавит как клопа. Надоедливого, вызывающего зуд отвратительного насекомого.

— Да блядь, Арина! — терпение мужчины лопается. Он меня и так задавит.

— П-п-прости, — выдавливаю через силу. — Прости меня, пожалуйста…

— Это все? — его глаза полыхают напротив как два ярких костра. — Это все, что ты мне можешь сказать?

— Я тебя люблю… — шепчу еле слышно, и это оказывается тем последним толчком, от которого начинается извержение.

Демид вскакивает и сметает со стола миски с рисом. Вся моя утренняя работа рассыпается по полу мелкими рисинками. Точно как моя жизнь. И иллюзии…

— Не смей, — рычит он, только мне это отчего-то напоминает рык раненого зверя, — не смей даже заикаться о любви. Я каждый день богу молюсь, что не успел на тебе жениться. Нахуй мне такая жена? Вот скажи, нахуя?

— Не нужна, — поворачиваю головой из стороны в сторону.