Дочь огня

Люди ели кору с деревьев, травы, опухали от голода, теряли силы. Беда бродила вокруг нашего дома, смерть на коне мчалась по улицам кишлака… А впереди смерти, словно чума и холера, шли купцы-перекупщики и спекулянты. Они наживались на нашей беде, строили дома на нашем горе. Все, что представляло какую-то ценность, они взяли за горсть ячменя, за миску пшеницы. И вот у людей ничего не осталось. Тогда они стали продавать детей — сыновей и дочерей своих. Узнав об этом, мои отец и мать заплакали и сказали, что они скорей с голоду умрут, но ни за что на свете не продадут свое единственное дитя.

Я, как кишлачные мальчишки, сделала себе рогатку и охотилась на воробьев, ходила на берег пересохшего Зеравшана, собирала траву, приносила домой и варила, чтобы накормить родителей.

Вдруг я узнала, что из Бухары приехал богач, по имени Латиф-бай, и покупает невольниц и рабов и что мачеха Ибрагима уже продала его за мешок пшеницы. Я пошла к соседям, увидела, что муж и жена сидят и едят жареную пшеницу.

— А где Ибрагим? — спросила я.

Они мне ничего не ответили. Я поняла, что люди мне правду сказали. Тогда я сама пошла к аксакалу. Я сказала ему, что, если моего Ибрагима продали за мешок пшеницы, пусть и меня возьмет бай, но за это пусть дадут моим родителям мешок пшеницы и кувшин масла. Аксакал был посредником бая — подыскивал для него рабов и невольниц, а кишлачным жителям доставал таким образом хлеб и деньги и, конечно, сам нагревал на этом руки. Он знал, что мы с Ибрагимом любим друг друга, знал также, в каком состоянии были мои отец и мать, поэтому он сказал:

— Хорошо, дочка, я устрою так, чтобы все были довольны: как говорится, и рубин сниму с возлюбленной, и возлюбленного не рассержу. Я сделаю, как ты хочешь, отдам тебя баю за мешок пшеницы и кувшин масла для твоих родителей, но попрошу бая, чтобы Ибрагима женили на тебе, Думаю, что бай согласится на это, ведь тогда ваши дети тоже станут его рабами… верно?

Я согласилась не раздумывая, потому что рада была и со своим милым соединиться, и отцу с матерью помочь, спасти их от голодной смерти. Я знала, что, если не сделаю этого сама, отец с матерью скорее умрут, чем продадут меня.

Вот так и вышло, что я сама себя продала в рабство. Не дай бог кому-либо увидать такие черные дни, какие я видела, коснуться той горькой чаши, из какой я пила! Легко сказать: сама себя продала! Только с ножом у горла может человек пойти на такое, волю на рабство обменять! Не случись с нами такой беды, как неурожай и голод, мы бы и знать не знали об этом злодее Латифбае.

Я пошла домой, чтобы в последний раз повидать отца и мать, проститься с домом, где я родилась, с родными местами, где провела свое детство и юность, где была так счастлива. Отец мой лежал на старом паласе, на каких-то лохмотьях, он был в забытьи, и мать, худая и бледная как мертвец, с запавшими глубоко глазами, лила ему в горло воду дрожащими руками. Староста дал мне две горсти муки, я быстро поджарила ее в котле, подлила немного воды, сделала болтушку, разлила ее в две миски, поставила перед родителями, а сама вылизала котел. Отец с матерью быстро съели болтушку, помолились за меня и, успокоенные, уснули.

День клонился к вечеру, знойное солнце уплывало на запад, тени деревьев стали длиннее. Перед домом у нас — сад. В нем когда-то рос виноград, яблони, груши, черешни и персик, теперь это все пожелтело, сгорело без воды. В этом году и сад не дал урожая. Было немного винограду, но мы его съели еще незрелым. Раньше в огороде у нас росли лук, морковь, огурцы и репа, сейчас все заросло сорной травой. Каждая пядь этого огорода и сада была дорога мне, в каждое деревце вложен мой труд, моя любовь. В тени вот этих деревьев я сидела с подругами, играла, вот тут я бегала, резвилась, а вон там, за кустом роз, что растет у соседской ограды, я столько раз встречалась с Ибрагимом, поверяла ему свои маленькие тайны… И вот я бросаю все это — и дом, и сад, и всех близких, ухожу на чужбину, в неволю. Ухожу, чтобы быть рядом с любимым, быть ему поддержкой, ухожу, чтобы вырвать из лап смерти отца и мать!

Я пошла к аксакалу. Он уже поджидал меня, посадил на лошадь и погнал ее в город.

Печаль по дому и воспоминания так захватили меня, что я даже не заметила, куда меня везут. Я опомнилась, когда лошадь остановилась, аксакал слез сам и снял меня с лошади.

Вижу, перед нами высокие ворота. Вокруг подметено, в крытом проходе ни соринки, чистота. Навстречу нам выбежал мальчик-слуга, взял у аксакала лошадь, и мы вошли во двор. Усадьба огромная, великолепная. Перед мехманханой высокая суфа, по другую сторону двора — конюшни. На суфе разостланы ковры, на них лежат курпачи и подушки.

На подушках возлежали двое солидных мужчин и беседовали. Один из них, сидевший на почетном месте, чернобородый и черноусый, увидев нас, сказал:

— А, аксакал! Заходите, милости просим!

Аксакал оставил меня внизу, сам поднялся на суфу, поздоровался < чернобородым за руку, потом сказал:

— Я привез вам девушку, другой такой в нашем кишлаке нет — и по красоте, и по сноровке во всякой работе.