Дочь оптимиста

Ей теперь не хотелось оставлять отца и по вечерам. Она сидела с ним и читала. Казалось, что «Николас Никльби» тянется без конца, как без конца тянулось время для больного, и они сговорились без слов, что она будет сидеть рядом и читать тихонько, почти про себя. Он тоже лежал в полном молчании, пока она читала возле него. Не видя ее, он, казалось, отмечает каждую страницу, которую она переворачивала, как будто отсчитывает минуту за минутой по шороху перевернутых страниц, и она чувствовала, что было бы жестоко закрыть книгу, пока чтение его не убаюкает.

Однажды Фэй вошла и увидела, что Лоурел сама спит — сидя, не сняв очки.

— Тоже глаза себе портите? Я ему сто раз говорила: не сидел бы годами над всякими старыми книжками — от них и пыли не оберешься, — тогда у него глаз еще надолго хватило бы, — сказала Фэй. Она протиснулась к самому изголовью. — Скоро ты встанешь, миленький? — крикнула она. — Послушай, как они там разгулялись! Гляди-ка, что они мне бросили на параде!

Расплывчатые мягкие тени от длинных зеленых сережек лежали, как тоненькие баки, по сторонам ее маленького напряженного личика, и она тыкала в них пальцем, выговаривая ему, назойливо упрекая:

— Что мне этот карнавал, раз мы туда и пойти не можем, миленький?

Лоурел до сих пор никак не могла постигнуть, почему ее отец на семидесятом году впустил в свою жизнь кого-то нового, совершенно чужого, да еще и пытался оправдать этот свой непростительный поступок.

— Отец, где ты с ней познакомился? — спросила его Лоурел полтора года назад, когда она прилетела в Маунт-Салюс на их свадьбу.

— На съезде Южной юридической ассоциации, — сказал он и широко развел руками, так что она сразу поняла: это было в старом отеле на побережье. Фэй временно работала там машинисткой. Через месяц после съезда судья привез ее в Маунт-Салюс, и они поженились в мэрии.

Ей было лет сорок, она моложе Лоурел. Ей бы и сорока нельзя было дать, если бы не выдавала ее возраст линия шеи и тыльная сторона маленьких короткопалых праздных рук. Фигурка у нее была костлявая, под кожей просвечивали синеватые вены — весьма вероятно, что в детстве она редко наедалась досыта. Волосы у нее до сих пор были похожи на мягкие детские кудряшки. Казалось, эти прядки можно растереть между пальцами в пыль, так что и следа от них не останется. У нее были круглые, по-деревенски голубые глаза и острый, хищный подбородок.

Когда Лоурел прилетела из Чикаго на свадьбу, Фэй в ответ на ее поцелуй сказала: «Ни к чему вам было ехать в такую даль!»

При этом она улыбнулась, словно хотела, чтобы этот выговор польстил Лоурел. И сейчас, когда она, сменяя Лоурел, повторяла почти то же самое чуть ли не каждый день, в этих словах лесть была совершенно неотличима от желания уколоть и унизить.

Странно, но Фэй никогда никого не называла по имени. Только раз она сказала «Бекки»: так звали мать Лоурел, умершую за десять лет до того, как Фэй услышала о ней, выйдя замуж за отца Лоурел.

— И как это Бекки умудрилась дать вам такое чудное имя[1]? — спросила она Лоурел в первую же встречу.

— Лавр изображен на гербе штата Западная Виргиния, — ответила Лоурел, улыбаясь. — Мама была оттуда родом.

Фэй не улыбнулась в ответ. Она только подозрительно покосилась на нее.

Как-то поздно вечером Лоурел постучалась в номер к Фэй.

— Вам чего? — спросила Фэй, открывая дверь.

Лоурел решила, что пора ей поближе познакомиться с Фэй. Она присела на жесткий стул в узкой комнатушке и спросила Фэй, где ее семья.

— Семья? — повторила Фэй. — Да их никого нет в живых. Оттого-то я и уехала из Техаса в Миссисипи. Может, мы и бедно жили там, в Техасе, но уж такой дружной семьи поискать. Никогда ничего друг от дружки не скрывали, как некоторые. Сестра у меня была просто как близнец. А братья такие добрые! Когда папаша скончался, мы, конечно, все отдали мамочке. А когда она умерла, я порадовалась, что мы все для нее сделали. Нет уж, я бы ни за что не сбежала из дому от своих, от тех, кому я нужна, лишь бы называться художницей и деньгу зашибать.

Больше Лоурел и не пыталась с ней сблизиться, а Фэй ни разу не постучала к ней в номер.

А теперь Фэй ходила вокруг постели судьи и кричала:

— Нет, ты погляди, погляди, что я себе купила к этим сережкам! Нравится тебе, миленький? Небось ты не прочь со мной потанцевать?

И, стоя на одной ноге, она подсунула к самому лицу судьи зеленую туфлю с высоким каблуком-гвоздиком. Если бы туфля была исписанной страницей, какой-нибудь деловой бумагой, которую она сама состряпала, он бы успел все прочесть и изучить — так долго он смотрел на эту туфлю. Но ни одного слова он не произнес.

— А попробуй я удрать хоть на минуточку, пробежаться на этих самых каблучках, разве он бы меня отпустил! — сказала Фэй.

Она улыбнулась ему — пусть видит, что это сказано специально для него. Он ей не ответил.

Лоурел не уходила, ждала, когда загремят подносы и начнут разносить ужин.

— Арчи Ли, ты зарядишь ружье или так и будешь ворон считать? — крикнул мистер Далзел.

— Как мистер Далзел похож на моего дедушку, — сказала Фэй. — Я не жалею, что он тут, с ним веселее.