Дочь орла

— Что ж! Это похоже. Только я не отделался так легко, как Юсуф, и не случилось чуда, которое спасло бы меня. Я наговорил много такого, чего не следовало говорить. Это-то чуть не стоило мне жизни. Мой грех был в том, что я сказал принцу все, что я о нем думаю. А в тот момент я не думал о нем ничего хорошего.

— Ты был наказан за это?

— Неделя в тюрьме. Ничего особенного, это можно пережить. Брат принца просил за меня, и мне предоставили выбор. Я мог выбирать между смертью и изгнанием. Я выбрал удел труса.

Он стоял прямо, подняв голову. И вновь, как в латеранском саду, она увидела юношу: худого, напряженного, горбоносого, взъерошенного и ранимого. «Теперь ты все знаешь, — говорили его глаза. — Теперь ты можешь презирать меня».

Она решительно покачала головой:

— Это не трусость. Неизвестно, что легче — умереть или расстаться с родиной, с семьей и жить на чужбине, в этой варварской стране.

— Я мог поехать в Египет, — сказал он. — Я отправлюсь туда, когда здесь во мне перестанут нуждаться.

Боже, что он говорит! Разве это может случиться? Вся эта больная, дикая, невежественная, грязная Европа нуждалась в его искусстве. Здесь он был единственным, а в Кордове, он сам говорил, равных ему или еще более великих было множество. Как и в Египте, да и во всем исламском мире.

— Знаешь, если бы ты перешел в христианство, — сказала она, — церковь обязательно причислила бы тебя к лику святых. У тебя есть все, что положено святому.

— Но у меня есть и то, что святому не положено. Плотские искушения.

— Святые подвергаются искушениям чаще, чем простые смертные. Насколько я понимаю, ты еще не пал.

— Я пришел сюда, это ли не падение?

Она гневно на него посмотрела.

— Это я окончательно пала. Ведь ты пришел, чтобы тащить меня с собой в город. И сколько же воспаленных глаз ожидают меня сегодня?

— Шесть человек. И у меня кончился глазной бальзам. И никто вообще не готовит лекарств. — Он помолчал. Взгляд его тоже стал гневен. — Неужели ты думаешь, что станешь врачом, если будешь заниматься этим только для собственного удовольствия!

— Я не собираюсь становиться врачом, — возразила она запальчиво. — Разве я твоя ученица?

Его губы покривились презрительно.

— Конечно. Ты не ученица. Ты дама царского рода. И ты не делаешь ничего, кроме того, что доставляет тебе удовольствие.

Оба уже были близки к опасному пределу.

— Может быть, все и так, как ты говоришь, — сказала она напряженно и зло. — Но я не выношу, когда меня считают чем-то само собой разумеющимся. Может быть, я хочу, чтобы ты заметил, что я существую. Я, а не только пара умелых рук и вожделеющее тело.

Он уставился на нее, как будто видел впервые.

— Ты хочешь, — спросил он, — ты хочешь, чтобы я… Что? Пел под твоим окном серенады?

— Ты бы мог сказать мне, что знаешь, что я существую!

— Но как я могу этого не знать?

Как ему втолковать, чтобы он понял! Ударить его, потрясти? Она встала перед ним, она вцепилась в его одежду, она яростно стучала кулачками в его грудь, она притянула к себе его голову, она впилась в его глаза горящими глазами:

— Исмаил ибн-Сулейман, ты любишь меня?

— Госпожа моя Феофано Багрянородная, — ответил он, — да. Я люблю тебя. Ты хочешь услышать это в рифмованных куплетах?

Из всех людей этот был самый невозможный. Сказать, наконец, то, чего ей больше всего на свете хотелось услышать, вложить в эти слова всю душу и, как всегда, закончить насмешкой!

Она не поцеловала его. Это было бы слишком просто. Она оттолкнула его и прижала кулачки к губам.

— Я предпочла бы знать это по случайному взгляду или по доброму слову, если я что-нибудь сделаю удачно. Ведь бывает и такое?

— Гораздо чаще, чем неудачно, — ответил он. — Но ты никогда не станешь врачом, если твой учитель будет только баловать тебя.

— Но, может быть, я и не хочу… — начала она. Но это была неправда. Она хотела стать врачом, и не только потому, что он учил ее. Эта работа уже стала для нее радостью. Она покорно склонила голову: — Да, хочу. Но я хочу и другое.

— Но ведь не одновременно же?

У нее перехватило дыхание. Жгучее желание захлестнуло ее. Через силу она засмеялась, может быть, она уже негодовала.

— О, Пресвятая Дева! Я не знаю, что делать — любить его или убить!

— Лучше любить, — сказал он серьезно. — Хотя ваши священники точно посчитали бы меньшим грехом убить. Но это не очень красиво.

Она рассмеялась уже от души и, смеясь, упала в его объятия.

Кто-то из них, на миг опомнившись, задернул занавес на дверях. В полумраке, слабо освещенном маленьким зарешеченным окном, в бесстыдном самозабвении она сбросила все до единой одежды и бросилась раздевать его. Он лучше владел своими чувствами или, может быть, был более застенчив. Или стеснялся своей худобы? Это он-то, кто как никто знал обнаженное тело. Ей понравился разворот его плеч, курчавая поросль на груди и тонкая полоска волос, уходившая вниз. Он казался смущенным ее бурным натиском. Нежным пожатием он удержал ее руки, рвавшиеся развязать пояс его шаровар. С неистовым восторгом она видела, как под пышными их складками вздымается жезл его мужского достоинства.