Дочь палача и дьявол из Бамберга

Февраль выдался самым холодным, какой можно припомнить. С крыш свисали метровые сосульки, старые балки фахверковых домов скрипели и стонали под наледью, словно живые. И все-таки вдоль Рыночной улицы, протянувшейся от ратуши до самых ворот, столпились сотни зевак. Все кутались в платки и меха; те, что побогаче, – в теплые плащи с капюшонами, подбитые медвежьим или беличьим мехом. У бедняков обмороженные лица и ноги кое-как были прикрыты рваными лохмотьями. Молча, но с алчным блеском в глазах горожане смотрели, как небольшая группа прокладывала путь сквозь толпу. Вот она вышла через северные ворота и двинулась по широкой, укрытой мокрым снегом дороге к лобному месту. Точно псы, взяв кровавый след, люди потянулись за приговоренным, четверкой скучающих стражников, вооруженных алебардами, и палачом с двумя помощниками.

Якоб с отцом шли впереди. При этом Иоганн Куизль то и дело спотыкался и вынужден был опираться на старшего, четырнадцатилетнего сына. Как обычно перед казнью, палач пил до самого утра. Поэтому в последние годы, когда требовалось отрубить голову, у него дрожали руки. Но хуже, чем сегодня, еще не бывало ни разу. От Иоганна Куизля несло перегаром, он был бледен, как покойник, и едва переставлял ноги. Хорошо, что сегодня казнь предстояла относительно простая. Подпалить костер в случае чего могли и Якоб с младшим братом Бартоломеем.

Якоб украдкой покосился на приговоренного. Избитый и в рваном тряпье, он походил скорее на обитающее в пещерах существо, нежели на человека. Ганс Ляйнзамер последние годы жил, как зверь, и как зверь же должен был теперь издохнуть. Многие встречали старого пастуха, когда собирали хворост или травы в лесу. Ганс был глуп, как его овцы, даже близок к слабоумию, но до сих пор все считали его безобидным. Только дети пугались, когда он приближался к ним с беззубой ухмылкой, гладил по голове, пуская слюни, или протягивал сладкое угощение. Якоб тоже несколько раз видел Ганса на полянах, когда гулял с Бартоломеем и Элизабет по лесу вокруг Шонгау. Трехлетняя Лизель крепко стискивала Якобу руку, а Бартоломей тем временем бросался в Ганса шишками, пока тот не скрывался с воплями. Мать часто предостерегала детей от общения с бездомным бродягой, но у Якоба его вид вызывал скорее жалость. А вот двенадцатилетний Бартоломей, наверное, вздернул бы Ганса на ближайшем дереве, воронам на корм. Сколько Якоб помнил брата, животные были ему куда ближе, чем люди. Бартоломей выхаживал больного ежа – и в то же время помогал отцу дробить кости подозреваемому. Предвзятость, которой Якоб не в силах был понять.

Он с грустью смотрел, как старый, немного помешанный пастух, точно какой-нибудь зверь, ковылял связанный к лобному месту. Как корова, Ганс таращился на горожан, кое-кто из которых швырял в него снежками и грязью и осыпал насмешками. Рот его кривился в беззвучных криках, бедняга всхлипывал и выл. Якоб сомневался, что Ганс вообще сознавал, почему должен умереть сегодня…

Это случилось сразу после праздника Богоявления. Восьмилетняя Марта, младшая дочь бургомистра, случайно наехала на старика, когда каталась на санках в лесу. Тот бросился на нее, словно волк, и после никто не мог объяснить почему. Хотел поиграть с девочкой? Или испугался при виде несущихся на него саней? Марта визжала как резаная. Когда примчались другие ребята, Ганс уже сорвал с нее платье. Наконец подоспевшие дровосеки скрутили пастуха и притащили в застенок Шонгау. На дыбе он признался в самых гнусных преступлениях. Будто все эти годы, точно зверь, сношался со своими овцами, а Марту утащил в свою повозку, где собирался изнасиловать и убить.

Глядя теперь на лепечущего Ганса, Якоб не мог представить, как старик вообще умудрился выговорить такое признание. Не говоря уже о том, чтобы это было правдой.

Между тем они пришли к месту казни, – расположенное за пределами города, оно представляло собой широкую расчищенную площадку, где Якоб с Бартоломеем еще накануне сложили рядом с эшафотом высокий костер. Лестница вела к столбу с цепями, который торчал из кучи хвороста, образуя центр небольшой дощатой платформы. Краем глаза Якоб заметил, с какой гордостью Бартоломей взирает на костер, и почувствовал легкое отвращение. Впервые Барту позволили помочь старшему брату с приготовлениями к казни, и день, когда Гансу был объявлен смертный приговор, стал для мальчишки праздником. Наконец-то воплотится его мечта – пойти по стопам отца и обожаемого брата. Якоб не понимал этого почитания со стороны Бартоломея. Он часто насмехался над неповоротливым братцем и втайне даже презирал его. Что не мешало Барту следовать за ним, как собачонка. Бартоломей смотрел, как Якоб чистил камеру пыток, вязал петли для повешения или точил меч, потому что отец был для этого слишком пьян. И в душе Якоб понимал, что когда-нибудь Бартоломей станет палачом лучшим, чем он сам.