Дочь полковника

Окутанный алкогольными парами, разбитый горем мистер Ригли возмутился таким бессердечным отношением к своему несчастью и набросился на тех, кто стоял поближе. Трактирщик нырнул под стойку, ухватил его за воротник, встряхнул, вышвырнул на улицу с криком «Нализался! Вон отсюда!» и захлопнул дверь. к окнам прильнули хохочущие физиономии: всем хотелось взги путь, что будет дальше. Мистер Ригли некоторое время сидел на земле, потирая затылок и бормоча себе нос. Мимо, резко свернув в бок, пронесся автомобиль. и мистер Ригли поднялся на ноги. Погрозив трясущимся кулаком развеселой компании за стеклами, он нетвердой походкой побрел к своему разрушенному и опустелому Домашнему Очагу.

2

Когда непрерывные усилия миссис Ригли смазать черствый ломоть существования ее детей хоть капелькой джема привели к вышеизложенному бурному эпизоду, Джорджи в Кливе не было. Она уехала, а вернее, была ласково, но твердо отправлена немножко отдохнуть и приятно провести время у Эмпсом-Кортни, родственников Алвины, проживавших на Южном побережье в собственном доме, носившем название «Бунгало Булавайо».

Причина заключалась в том, что Джордж что-то поскучнела, закисла, расхандрилась и решительно не держала хвост пистолетом. Даже полковник заметил, что она только ковыряет свой фураж, а не уписывает его за обе щеки с благовоспитанным равнодушием, как полагалось бы. Алвина, которая сама никогда не болела, бессознательно считала, что любое нездоровье – это либо притворство, либо следствие глупого легкомыслия, а потому и в том и в другом случае обходиться с больным следует холодно-пренебрежительно. Фред же все еще аккуратно пополнял свою дорожную аптечку и обожал прописывать лекарства против всякой хвори. Недуг Джорджи он определил, как «легкую малярийку», хотя Джорджи никогда малярией не болела и, насколько было известно, ее в жизни не укусил ни единый москит. Но Фред уверился в своем диагнозе, ибо на другой день после того, как Джорджи получила письмо Перфлита, у нее немного поднялась температура, сопровождавшаяся ознобом. Полковник немедленно отослал ее в постель и закатил ей такую дозу хинина, что у нее два дня трещала голова, и конечно, она выкинула бы, если бы была в соответствующем положении.

В первую минуту Джорджи приняла письмо за чистую монету, некто Перфлит (более уже не Реджи), вынужденный уехать по неотложному семейному делу, вежливо написал, выражая свои сожаления и прочее, и прочее. Но по некотором размышлении, еще раз внимательнее прочитав и перечитав письмо, она уловила в его тоне что-то неприятное, какую-то издевательскую насмешку самого дурного вкуса. На какого дядю Банбери он ссылается? Мать Перфлита (упокой господь ее душу) в девичестве была мисс Уилкинс, и Джорджи ни разу не слышала от него или от других про этих Банбери. И при чем тут Моцарт? Речь же идет не об уроках музыки? Да, в письме было что-то пренебрежительное и одновременно веселое – словно он был о ней невысокого мнения и только обрадовался, что уезжает и может не пить чая с Алвиной и с ней. Она пошла с письмом в сад и вновь перечла его, сидя под большим каштаном на «деревенской» скамье (то есть сколоченной из нарочно подобранных кривых досок). Щеки ее медленно побагровели и запылали, когда ей стало ясно, что Перфлит попросту сбежал от нее. Да, совершенно очевидно, что он испугался, как бы не связать себя… А она-то… Стыд и отчаяние словно пронизывали ее насквозь. А-а-а… как ужасно, как унизительно! И какое слабоволие!