Дочь посла

На пятом этаже, в пятнадцатой квартире, живет дядя Хусаин. Наверное, другого более «везучего» дяди во всей Башкирии не сыскать. Только он позвонит — привезут телевизор последней марки. Еще звонок — холодильник готов. Хочешь достать нейлоновую шубу — достаточно дяде Хусаину дотронуться пальцем до диска телефона. Тем он и живет, что звонит. О том, что он «везучий», весь двор знает.

Есть такая пословица: «Рука руку моет». Дядя Хусаин любит от себя добавлять: «А две руки лицо моют».

Из озорства я постучала в дверь его квартиры и сбежала вниз. По пути успела ущипнуть Поэму (чтобы не забыла) и поплясала на лестничной площадке третьего этажа.

Пришло время прощаться. У девочек щеки сделались мокрыми.

Я сдержалась: ведь с меня не спускал глаз сам Дальвос!

Даже на Уфимском вокзале, где прослезились все без исключения, я храбро улыбалась, точно и не прощалась надолго с друзьями, с городом, с этим вот голубым башкирским небом… Выдержки хватило только до гудка; как только загудел электровоз и мимо нас поплыла платформа, что-то со мной случилось. Уткнувшись в желтый чемодан, я дала волю слезам.

Дежурный по станции Кинель

Вспомнив о болезни брата, я в один миг взяла себя в руки. Дождавшись, когда мама пошла договариваться с проводником о постели, я дала Мусе норсульфазол, который рекомендовали мне в аптеке как жаропонижающее средство.

Я не буду рассказывать, как мы ехали по башкирской земле. Мне очень нравятся маленькие станции, безграничные поля, крошечные лесочки и голые холмы — всего этого было сколько хочешь на нашем пути.

Все шло гладко до станции Кинель, где мы должны были пересаживаться на поезд, идущий в сторону Ташкента.

Мама, оставив нас с вещами, раза три ходила в кассу — и все безуспешно. Ей никак не удавалось закомпостировать билеты.

— Вряд ли уедем сегодня, — сказала она расстроившись. — Попытаюсь еще раз. Может быть, посчастливится.

Я тоже очень расстроилась. Любая задержка могла осложнить положение Мусы. Что же делать?

Может, самой попытать счастье? Эта мысль пришла мне в голову, как только я взглянула на осунувшееся лицо брата. Не сидеть же нам вечно на станции Кинель!

Еще до этого я обратила внимание на дядю в красной фуражке. Он встречал и провожал поезда, — значит, решила я, главнее его нет. Он именно тот человек, с кем следует мне поговорить.

Решившись идти напролом, я подошла к нему, как только он проводил длинный поезд с тракторами.

— Дядя, — жалобно пропищала я, — у вас есть дочь?

Его черные глаза под лохматыми бровями сделались круглыми.

— Почему это тебя интересует? — спросил он, на минуту задержавшись.

— Вы мне скажите, есть у вас дочь или нет? Если есть, то большая или маленькая? — повторила я скороговоркой, но настойчиво.

— Ну, допустим, есть… Такой же сверчок, как ты, — ответил он, все еще не догадываясь, куда я клоню.

— Коли так, — сказала я твердо, — передайте, как только вернетесь домой, что на вокзале оставили без билета одну маленькую девочку, едущую к отцу в Индию.

— Вас тысячи, а я один! Не могу же я бросить дежурство и бежать за билетами, — буркнул он.

Поворчав, он повернулся и ушел. Я осталась одна на перроне. Мне так захотелось зареветь!

Но тут я услышала, что дядя в красной фуражке подзывает меня. Я бросилась к нему со всех ног.

— Ты на самом деле собралась в Индию? — уже более мягко спросил он.

— Честное пионерское.

— Одна?

— Почему же одна? С мамой и братом, втроем.

— Вот что, — проговорил он почти ласково. — Так и быть, помогу тебе, шустрая девчонка. Подкупила, так сказать, твоя храбрость, отчаянная голова. Пусть мама твоя обратится в воинскую кассу.

Я так была благодарна ему! Не зная, что сказать, я протянула ему руку:

— Меня зовут Шаура.

— Федор Захарович, — ответил он, пряча улыбку под усами.

Дядя Федор сдержал слово: мама закомпостировала билет на ближайший поезд. Как здорово получилось!

Перед отходом поезда дядя Федор оказал мне честь, подойдя к окну нашего вагона. Тут я познакомила его с мамой и братом. Всем он очень понравился.

Я осмелела и стала просить у него красную фуражку, чтобы посмотреть, будет ли она мне к лицу. Однако он не разрешил, сказал, что ему за это попадет. Я и сама не стала настаивать, — зачем делать, чтобы человеку ни за что ни про что попало?

Чем дальше мы едем, тем скучнее становится вокруг. Совсем исчезли леса, нарядные луга, веселые холмы. К нам приближалась страна сыпучих песков, голая степь.

Я очень беспокоилась за Мусу. Если и до Ташкента он не станет на ноги, то не может быть и речи о продолжении путешествия, — не повезут же больного в Индию! Придется ему лечь в больницу или остаться до поры до времени у маминой троюродной сестры, которая живет где-то под Ташкентом, на полустанке. А мне так этого не хотелось!

Хотя Муса и говорил, что у него нет никакой температуры, что он здоров, как боксер тяжелого веса, я все же у начальника поезда выпросила градусник.

И тут, в то самое время, когда я измеряла температуру, в купе вошла мама.

— Ты, Шаура, не беспокойся, температура от уколов так долго не держится, — сказала она. — Брат твой здоров как никогда!