Дочь Пожирательницы грехов (ЛП)

Но после первой недели в тишину комнаты прокралась скука, и она тянула меня, не давая сосредоточиться ни на чем, кроме того, что вне башни. Я скучала по садам. Скучала по прогулкам. Скучала по храму, спокойствию в нем, а больше все по его отстраненности от замка. Я просила их принести статую сюда, и теперь она была напротив моей кровати. Но свет здесь двигался иначе, и солнце все время закрывало луну. Хотелось верить, что это хороший знак, но я знала, что это игра света. Я не могла тут молиться, я не могла сосредоточиться и боялась, что, несмотря на слова королевы, боги разгневаются, что я пренебрегала ими.

У нас с Лифом было затишье, хотя это слово все же не очень подходило. Что-то невысказанное висело между нами после того, как я приняла цветок из его руки. Не дружба, но товарищество, такими могли быть отношения между солдатами в отряде. Мы словно оба знали, что рискуем и выживаем, и это нас объединяло.

Каждый день я спрашивала его, как Дорин, и он отвечал мне одно и то же, что ему не хуже и не лучше. Лекарь считал, что жало сильно задело ткани. Он чувствовал слабым, хотя укус уже зажил. Я хотела увидеть его, но это было невозможно, так что я просила Лифа передавать послания, и я молилась за его выздоровление. Я молилась, и одной из причин был конец этого плена, но тогда я чувствовала себя эгоисткой и просила за это прощения.

* * *

Я поняла это еще в ночь, когда он сказал о трате еды, но теперь было очевидно, что Лиф никогда не работал королевским стражем, он не знал, как вести себя без примера Дорина. Он забывал о протоколе, порой не называл меня миледи, говорил со мной чаще, чем позволял себе Дорин, хоть тот знал меня четыре года.

- Как они делают такой цвет? Он такой яркий, - он замер в дверях, указывая на шелк цвета индиго, однажды утром, когда я решила не рисовать силуэты, а вышивать сразу.

- Не знаю, я не спрашивала, - сказала я напряженно, но он не заметил это, пожал плечами и смотрел, как я расплетаю нити. Я игнорировала его, но понимание, что он смотрит, как я борюсь с иглой и распутываю шелк, мешало, и он ушел, когда я громко хмыкнула.

Когда он принес позже ужин, он сказал:

- Это делают из морских улиток, миледи.

- Что? – я опустила ложку в миску, он издал смешок.

- Лиловые нити, миледи. Краску делают из раковин морских улиток.

- Откуда ты знаешь? – спросила я с любопытством.

- Спросил, - улыбнулся он, поклонился и ушел.

Так и продолжалось. Первая неделя стала второй, и он все больше времени проводил на моем пороге, воспринимая вопросы о Дорине как намек, что он может спрашивать о цветах, что я вышивала: какие мне нравятся, видела ли я их своими глазами или только на картинках. Он рассказывал, как красят шелк, из которого я брала нити, размышлял вслух, что будет, если все как-то смешать. Он рассказывал о трегеллианских цветах и растениях в деталях, и я спросила его, не был ли он травником, раз так много знал. Но это заставило его замолчать, он нахмурился и покинул комнату. Я больше не спрашивала его о прежней жизни, слишком уж нервировала тишина в комнате, когда он уходил.

- Дорин говорит, что мне нужно отправить мечи кузнецу, чтобы заточить, миледи, - сообщил он однажды утром, по привычке задержавшись, меняя огарки свечей на новые.

- Очень хорошо, - сказала я, отчасти думая о садах внизу, отчасти о его словах.

- Не очень, миледи. Кузнеца нет.

Я обратила на него внимание.

- Нет?

- Королеве показалось, что он плохо подковал ее лошадь.

Я безмолвно помолилась за кузнеца.

- Мои разговоры вам мешают, миледи? – спросил он с порога, где чистил ногти ножичком.

- Нет.

- Скажете, если будет мешать. Я не обижусь.

- Это не мешает, Лиф.

Он улыбнулся.

- Я рад. Но куда же отправлять мечи?

* * *

Дни складывались в узор из завтрака, разговора – хотя я больше слушала – с Лифом, пения, обеда, молитвы, ужина и работы над вышивкой, пока не нужно было идти спать. Но этого не хватало. Когда я отослала его, чтобы помолиться днем, то не ощутила привычного спокойствия. По вечерам я брала иголку и откладывала, глядя на него, сидящего на пороге, читающего потрепанную книгу вечер за вечером. После двух таких недель я попросила читать мне, и он делал так, зачитывал мне альманах, рассказывал мне о предсказаниях погоды двадцать лет назад. Хуже всего было то, что это быстро стало лучшей частью дня, игла выпадала из руки, когда он читал своим певучим голосом.

Я не знала, стало бы так, если бы Тирек стал моим стражем, мысль ранила. Он напоминал мне Тирека, ведь тоже забывал, кто я, или не обращал внимания. Он был бесстрашным, как Тирек, таким же безрассудным, и я не должна была это поощрять, не должна была рассказывать ему о Мэрил и брать у него цветы. Я не хотела, чтобы все закончилось моими руками на шее Лифа из-за того, что я выдала многое трегеллианцу, даже если он не был верен своей стране.