Дочь регента

— Нет, нет, он скажет, что мы неблагодарные, и будет прав. Нет, Элен, я лечу в Бретань как ангел-спаситель, а ты останешься здесь, ты ускоришь приготовления к нашей свадьбе; как только я вернусь, ты станешь моей женой, и я буду на коленях благодарить тебя за счастье, которое ты мне дала, и за честь, которую ты мне оказала.

— Ты меня покидаешь, Гастон! — закричала девушка душераздирающим голосом.

— О, не надо так, не надо так, Элен, ведь я не покидаю тебя. Наоборот, Элен, ты должна радоваться, улыбнись, протяни мне руку и скажи мне — ведь ты так чиста и преданна, — скажи мне: «Гастон, поезжай, это твой долг».

— Да, друг мой, — ответила Элен, — наверное, я должна была бы тебе так сказать, но у меня на это нет сил, прости меня.

— Ах, Элен, это плохо, ведь я так счастлив!

— Что ты хочешь? Это сильнее моей воли, Гастон: ты увозишь с собой половину моей жизни, помни об этом!

В это время Гастон услышал, как часы пробили три удара, он вздрогнул.

— Прощай, — сказал он, — прощай!

— Прощай, — прошептала Элен.

Он сжал руку девушки и поднес ее к губам, потом выбежал из комнаты и стремительно двинулся к крыльцу, около которого слышалось ржание лошадей, замерзших на ледяном утреннем ветру.

Он был уже на лестнице, когда до него донеслись рыдания Элен.

Он поднялся обратно и побежал к ней, она стояла в дверях комнаты, из которой он только что вышел, он схватил ее в свои объятия, и она повисла у него на шее.

— О, Боже мой, — рыдала она, — ты меня все же покидаешь! Гастон, послушай, что я скажу: мы больше не увидимся!

— Бедняжка моя, ты просто обезумела! — воскликнул молодой человек, но сердце его невольно сжалось.

— Да, обезумела… обезумела от отчаяния, — ответила Элен.

И вдруг, преодолев что-то в себе, она страстно обхватила его руками и прижалась губами к его губам. Потом тихонько оттолкнула его и сказала:

— Иди, иди, Гастон, теперь я могу и умереть.

Гастон ответил ей на поцелуй страстными ласками. В это время часы пробили половину четвертого.

— Придется наверстать еще полчаса, — сказал Гастон.

— Прощай, Гастон, прощай, уезжай скорее, ты прав, ты уже должен был уехать.

— Прощай, до скорого свидания.

— Прощай, Гастон!

И девушка молча исчезла в комнате, как призрак в могиле.

Гастон же приказал везти себя на почтовую станцию, там он распорядился оседлать лучшую лошадь и на полном скаку выехал из Парижа через ту же заставу, через которую приехал несколько дней назад.

XXXVII НАНТ

Специальный суд, назначенный Дюбуа, работал непрерывно. Облеченный неограниченными правами (что в некоторых случаях означает полномочия, данные заранее), он заседал в замке, охраняемом сильным военным отрядом, который был готов в любую минуту отразить нападение недовольных.

С тех пор как четверо главарей были арестованы, Нант, сначала оцепеневший от ужаса, стал волноваться, выступая на их защиту. Вся Бретань ждала восстания, но, ожидая, она не восставала. А тем временем суд приближался. Накануне судебного слушания Понкалек имел со своими друзьями серьезный разговор.

— Посмотрим, — сказал Понкалек, — не допустили ли мы какой-нибудь неосторожности в словах или в делах?

— Нет! — ответили трое дворян.

— Кто-нибудь из вас рассказывал о наших планах жене, брату или другу? Вы, Монлуи?

— Нет, клянусь честью.

— Вы, Талуэ?

— Нет.

— Вы, Куэдик?

— Нет.

— Тогда у них нет против нас никаких улик и обвинений. Мы ни в чем не замечены, и нам никто не желает зла.

— Ну, — сказал Монлуи, — а пока что нас судят.

— Но в чем нас обвиняют?

— Обвинения эти тщательно скрываются, — сказал, улыбаясь, Талуэ.

— И так тщательно, — добавил дю Куэдик, — что их просто не формулируют.

— Пусть судьям самим будет стыдно, — подхватил Понкалек. — В одну прекрасную ночь они вынудят нас бежать, чтобы не быть вынужденными освободить нас в один прекрасный день.

— Не верю я в это, — сказал Монлуи: из четверых друзей он смотрел на дело мрачнее всех, может быть, потому, что он терял больше, чем другие, ибо у него была молодая жена и двое маленьких детей, которые его обожали. — Не верю я в это: я встречался с Дюбуа в Англии и разговаривал с ним. У Дюбуа кунья мордочка, и, когда у него жажда, он облизывается. У Дюбуа жажда, он нас поймал, и он напьется нашей крови.

— Но, — возразил дю Куэдик, — парламент Бретани пока еще здесь.

— Да, чтобы поглядеть, как нам отрубят головы, — ответил Монлуи.

Но один из четверых продолжал улыбаться: это был Понкалек.

— Господа, господа, — говорил он, — успокойтесь. Если к Дюбуа жажда, тем хуже для него, он заболеет бешенством, вот и все, но и на этот раз, я вам за это отвечаю, нашей крови он не напьется.

И в самом деле, сначала задача суда казалась трудной: ни признаний, ни доказательств, ни свидетельств; Бретань смеялась в лицо комиссарам, а когда не смеялась, то угрожала.

Председатель отправил в Париж гонца, чтобы осветить ход дела и испросить новых распоряжений.

— Судите за намерения, — ответил Дюбуа, — ведь заговорщики ничего не сделали, потому что им помешали, но замышляли многое, а умысел мятежа можно считать фактом.