Дочь Рейха

– Да, – сухо отвечает она.

– Его увезли в концлагерь.

– Мне тоже жаль.

Мы смотрим друг на друга.

– Идите спать, фройляйн Герта.

Вряд ли я когда-нибудь смогу спать. То, что я видела сегодня, преследует меня. Как могут люди творить такое? Природа жестока, но на такое зверство способен лишь человек. Не важно, в какого бога мы верим, к какой расе принадлежим и откуда мы родом; не важно, какой у нас цвет волос и глаз, какая форма носа и размер ноги – все мы всё равно люди. Мы страдаем и радуемся, тоскуем и любим одинаково. У каждого из нас есть свои надежды и мечты, семьи, друзья и любимые. Так почему же одни люди столь чудовищно слепы и топчут других, как вещи, брошенные на дороге? А ты, Вальтер? Стоит мне закрыть глаза, и я вижу, как ты, избитый до полусмерти, умираешь на грязной, холодной земле. Пожалуйста, Вальтер, не умирай.

10 ноября 1938 года

Всю ночь я провожу в тревожном полусне, вздрагивая от каждого шороха: папа пришел. Но под утро меня осеняет: он не придет. Строчки того ужасного письма снова встают перед моими глазами: операции против евреев… подготовка к арестам… концентрационные лагеря. Конечно, он же всю ночь провел на улицах, следил за исполнением приказов: еврейских мужчин в кутузку, а тем, кто сопротивляется, пулю в лоб. Или хуже: забить ногами до смерти и бросить на мостовой как кучу ненужного тряпья.

Вздрогнув, я утыкаюсь лицом в подушку, а уши зажимаю ладонями, чтобы не слышать и не видеть ничего вокруг. Но мозг продолжает работать.

Если отец не пришел домой, то где он может быть?

И вдруг я вскакиваю: сон как рукой сняло, голова работает четко и ясно.

Мы с мамой завтракаем, когда в столовую врывается раскрасневшаяся Ингрид, на ходу завязывая фартук.

– Извиняюсь за опоздание, фрау Хайнрих, – хриплым голосом говорит она. – Сначала автобус задержали, потом, пока мы ехали через город, нас останавливали на каждом шагу. Я даже позавтракать не успела, – продолжает она с улыбкой; щеки у нее горят румянцем, прическа, обычно гладкая, растрепалась. – Слава богу, я не каждый день так езжу. Все-таки лучше, когда живешь там же, где и работаешь.

Мама приглашает ее позавтракать с нами: в отсутствие папы она часто так делает.

– Ой, вот спасибочки! – Ингрид накладывает себе на тарелку еды из блюд, которые выставила на буфете Берта, и садится за стол.

Самой Берты с утра нигде не видно. Зато Ингрид, по-прежнему румяная, веселится за двоих. Ее глаза то и дело перебегают с меня на маму и обратно, голос срывается от возбуждения.

– Слышали, что тут было прошлой ночью? – спрашивает она и, не дожидаясь ответа, продолжает: – В автобусе только об этом и разговоров. По Голису собрали всех жидов – мужиков, баб ихних, ребятишек, всех – и привели сюда, к зоопарку, а там согнали со ступенек прямо в реку! Подумать только, в ноябре, ночью! – Переведя дух, она откусывает кусок хлеба с маслом и жует, энергично работая челюстями и плотно сжав губы. – Так вот, загнали их, значит, как стадо, прямо в воду и несколько часов не выпускали!

– Господи! – восклицает мама и наливает себе еще кофе, давит в пепельнице окурок сигареты и тут же закуривает следующую.

– Люди говорят, мол, так им и надо, по заслугам за их грязные делишки. – Ингрид откусывает еще кусок бутерброда и переводит взгляд на меня.

– А что потом? – спрашивает мама.

– Понятное дело, тряслись, как овечьи хвосты, от холода. Баб с детьми отпустили. Мужиков, говорят, забрали в лагерь. Вы только подумайте! Собрать такую толпу людей и – в воду! Кому только в голову такое пришло, а?

– В самом деле, – бормочет мама, встает, подходит к приемнику, поворачивает рычажок.

Столовая наполняется треском радиоэфира.

– А еще я слышала, – с заговорщицким видом обращается ко мне Ингрид, – что всех, кто им помогает или сочувствует, ловят и тоже отправляют в лагеря! Представляете, фройляйн Герта?

– Я…

На мое счастье, громкий голос из радиоприемника заглушает все прочие звуки в столовой.