Дочь русалки

– Вот видите, бывальшина-бывальщиной, а на деле прямая быль, – оживился Максим. – Я и раньше искал свои корни. А с годами, не постыжусь признаться, это стало своего рода манией, и вот тут… И вот так еще получилось, что в ту же буквально осень у меня появилась эта студентка… Дина Дымкова. Вы понимаете?

– Да чего уж…

– Я был у них дома, разговаривал с ее матерью. Отец был военный, пропал вез вести, но родом откуда-то с ваших мест. И не просто откуда-то, как вы уже понимаете…

– Уж чего.

– Я хотел ей сделать сюрприз. А потом доплыть до райцентра и встретиться с вашим писателем Щепкиным… Только знаете, – он вдруг улыбнулся какой-то странной тусклой улыбкой. – А она-то не знает. И знать не хочет.

Он опять улыбнулся. Затем с минуту сидел, неподвижно, как каменный, ничего не выражая лицом, и вдруг весь напрягся, некрасиво заиграл ртом, на лице появилось нервическое, болезненное, жестокое выражение:

– А вот взял бы ее за шкирку, как, не знаю, котенка, и мордой бы, мордой!.. Знай, откуда ты есть! Знай, откуда ты есть! Знай!

Градька вышел в путь на рассвете, непривычном и желтоватом, в час, когда мужики вставали, а Максим, зевая, полез в палатку.

Ружье, немного еды, запасные портянки – ничего большего в этом пути на запад не требовалось, да Градька и не рассчитывал идти дольше суток. Но – как после он прикинул по квартальным столбам, и на запад ему удалось пройти не далее, чем на юг.

Всему виной было то, что просеки сильно заросли и Градька не раз поддавался удобству звериных троп, вилявших то к водопоям, то на болотца, в которых сохатые принимали в жару грязевые ванны. Правда, потом он возвращался назад и вновь искал на стволах затесы, старые, скрытые под коростой сухой смолы, но – единственно верные знаки, обозначавшие собственно просеку. Так вот и продирался вперед от затеса к затесу, с трудом находя их в замшелом сером исподнем старушечьи-старых елей, когда неожиданно понял, что следующий затес решительно не находит. И тут же почувствовал в левой руке резкую дергающую боль. Прокушенный бурундуком палец толстел на глазах, набухал тяжестью, багровел. Длинный нестриженый ноготь выползал из него белым иссохшим жалом. «Что это?!» – охнул Градька, облившись ледяным потом, и начал беспомощно оглядываться вокруг.

Лес был уже другой.

Градька начал медленно отступать, потом побежал, сначала, как казалось, назад, затем испугался, остановился, поглядел на солнце и напролом рванулся в другую сторону, но и тут лес был тот – шевелящийся. В панике он завертелся на месте, не услышал – почувствовал покачнувшийся рядом еловый ствол, бросился поперек падению, запнулся, упал, заломил обо что-то ноготь больного пальца, и боль отключила сознание.

Когда он очнулся, придавленный жесткой, наполовину утратившей хвою лапой, то первая мысль была «сколько?» Эта мысль не была даже мыслью мозга. Она была мыслью тела: сколько? Сколько он пролежал? Бурая еловая лапа словно схватила сердце и нажимала, сильней, сильней, останавливая биение. Он попробовал встать на карачки, но тут же ткнулся головой в землю: руки словно не было.

Боком он выбрался из-под ели, чувствуя, как волочится по земле что-то грузное. Сел. Плечо тянуло к земле. Он нашел завернувшуюся за спину руку, мокрую, всю в испарине, затащил ее на колени, вывернул вверх ладонью. Нащупал на поясе нож, осторожно ткнул. Ничего, кроме легкой отдачи в колено он не почувствовал.

Рука была белая. На ладони была глубокая ранка, раскрытая и сухая, бескровная – из-за отсутствия кровообращения. Палец был тот же, но с уже отодранным ногтем, который сполз вбок, выпуская из-под себя жирную бугристую кишку желто-зеленого гноя. Градька отодрал ноготь полностью, затем довыдавил гной и встал. Рука свешивалась с плеча и качалась, будто пудовый маятник. Не дожидаясь, когда рука оживет, он быстро осмотрелся вокруг и, ничего тревожного не заметив, убрал в ножны нож, отыскал ружье, засек по солнцу курс на восток и пошел на выход из леса.

Он не смог дать себе отчета, когда и как именно пересек границу между «новым» и «старым» лесом, и понял, что вышел, лишь только оказавшись на вырубке, не старой, не молодой, заросшей высоким, в рост человека, ржаным костёром, отчего казалось, что впереди распахнулась хлебная нива.

Градька еще постоял, подышал воздухом, понаблюдал кружащихся в небе орлов, невиданных здесь от века, но теперь уже мало им удивлялся.

Выйдя на лесовозную дорогу к Селению, он наткнулся на косача с тетерками и тоже не удивился тому, что они будто куры порхаются в дорожном песке. Подкравшись, он подбил одну камнем, догнал, свернул шею и завернул голову под крыло. Пройдя еще с километр, он решил спуститься к реке и пройтись по берегу.

Там царило недоумение: бобры не успевали наращивать раздираемые водой плотины – еще не сумели преодолеть свой тысячелетний трудовой инстинкт.

В каменной горловине, на перекате, в том месте, где прежде стояли хариусы, река шумела и рокотала. Градька прошел под обрывом, пиная камни, потом нагнулся, подобрал кремешек, увидел другой, и присел в тени берега, щелкая камешки друг о друга.