Дочь русалки

– Эйнштейн, – продолжал Максим, – в сущности, открыл то, что давно открыл античный театр. Любое действо на сцене – это ни что иное как трехмерная статика, протянутая через динамику четвертого измерения, иными словами, пространство через время, положение через сюжет. А больше в театре нет ничего. Но большего нет и в Эйнштейне. Он лишь добавил в картину пространства ось времени, как Леонардо да Винчи добавил в живопись перспективу. Но представьте себе театр. Актеры двигаются, ведут диалоги, бросают реплики. Вам интересна скорость, с которой они это делают? Если только почувствуете, что чего-то не можете уловить. Тогда вам кажется, что, либо вы тугодум, либо режиссер задал слишком высокий темп, и скорость вашего восприятия на пределе. А если актеры станут играть еще быстрее? Допустим, я ставлю видеофильм и нажимаю кнопку ускоренной перемотки. Мельканье актеров, суматошные взвизги вместо привычных слов. Вы меня просите поставить прежнюю скорость. Вы утратили нить восприятия. Остались вне актерской игры. Но вот концентрируетесь и на миг успеваете уследить: кто-то выхватил пистолет, чик – и сам лежит мертвым. И опять одна беготня. Четырехмерность жизни схлопнулась в одномерность движения. Все остальное – химеры рыдающего сознания. Запомните, Градислав, предел скорости восприятия полной картины, художественного кино, либо целого мира, это и есть порог одномерности. Ибо лишь стоит еще немного ускорить прокрутку, и все, больше нет и движения, одно мелькающее пятно. Собственно, порог одномерности, это и есть порог реального микромира.

Пока Максим говорил, Градька разогрел чайник и разлил по кружкам чагу. Максим отхлебнул. Потом поставил кружку на землю и усмехнулся.

– Смешно. Думал ли я, что тезисы своей Нобелевской речи озвучу в лесу. Правда, в каком лесу!..

– Да уж, – поддержал его Градька. – Лес ваш. Этот. Одно… однохимерный. Точно. Не разбери чего.

– Отчего же, не разбери? Можно и разобрать. Хотя бы попробовать. Главное, не мыслить стандартно. Отстранитесь на миг от вашего собственного сознания. Выведите его вовне и вложите в любой предмет. Я, к примеру, нередко думаю книгами, а один раз даже думал настольной лампой. Вспомните ваши ощущения на Северном полюсе, но представьте на этот раз, что вы – это лес. Лес на Северном полюсе. Вы растете. Растете во все стороны одновременно, но все время на юг, все время в одном единственном направлении. И не в силах сделать хотя бы шаг, шаг вперед, назад, вбок, но лишь бы соступить с полюса, лишь бы определить свои стороны света, найти свое пространство, вырваться из этой чертовой одномерности. Чертовой, это, я извиняюсь, выразился как человек. И одномерность меня пугает как человека. Для которого никто не нажмет кнопку ускоренной перемотки и не облегчит задачу по восприятию…

Максим неожиданно замолчал, взял кружку, но пить не стал, уставился в аспидно-черную жидкость.

– Восприятию… Дак чего? – Градька подтолкнул его мысль.

– Чего? Да всего. Всего с нами происходящего. Нет. Не хочу, – Максим нервно искривился. – Не хочу даже думать, почему лес. Почему он растет так быстро. Почему мы в таком окружении…

– Почему? – спросил Градька.

– Знаете, Градислав, потому, что самый простой ответ, потому что человек оккупант и захватчик. Все, что не хочет ему подчиниться, он презрительно именует дикой природой… хорошо что не варварской. А все, что мешает – паразитами и сорняками. Но человек, он покуда берет над природой верх только потому, что берет быстрее природы. Но что, если сорняки на полях начнут вдруг расти быстрее пшеницы? Впрочем, они и растут быстрее, только их успевают глушить. Нет, а еще быстрее? Во много раз быстрее! А лес? Как можно спасти поля, если они с той же скоростью будут зарастать лесом? Может, они зарастают уже сейчас. Хотя почему лишь поля? Города зарастают! Поначалу люди, конечно, будут бороться, расчищать дворы, прорубать улицы, а потом…

– А потом?

– А потом станут жить в лесу. Человек, когда-то вышедший из леса, как из утробы матери, но поднявший руку на мать, получает таким образом воздаяние. Может быть, он даже заплачет: «Ах, мамочка роди меня обратно!» Но мамочка, похоже, не слышит. И даже не видит. Он не ее. Он чужой. Четырехмерный. Эйнштейнианец. Такого она не рожала. Мы не понимаем друг друга. Мы из разных пространств. Я говорю не сложно?

Градька задумчиво описал головой косую петлю и хотел было что-то спросить, но Максим не дал:

– У животных, как мыслится, проблем с пониманием-непониманием нет. Они всегда в одной фазе с лесом. Лес может расти сколь угодно быстро, животные этого не заметят…

– Но почему все-таки растет?

– Это сложный вопрос. Я могу найти на него сто ответов и все будут верные. Но я не был бы человеком, создавшим теорию направлеона, если бы не назвал самую первую и самую простую причину. Лес спасает себя от вырубки, от полного уничтожения, и единственный спасение для него – это расти быстрее, чем рос всегда. Слишком просто?

– Просто просто.

– Значит правильно. Направлеон – это тоже просто.

Уже рассветало, усталость брала своё, оба стали позевывать.