Дочь русалки

А что если Максим в самом деле не утонул, а плывет сейчас вверх по реке? Или стоит здесь под берегом? А теперь подплывает – как рыба на свет?..

Он выскочил наверх, едва не затушив лампу.

– Пошли.

В глубину вертолета они пробирались долго и осторожно, через кабину, боясь расплескать варево, уронить чайник или лампу. Потом Градька забаррикадировал дверь в кабину, а свисающую с полотка дверцу подпер заранее приготовленной палкой. Усадил Дину. Та смотрела на него сверкающими от лампы глазами. Он отодвинул лампу подальше, взял мухоморную банку, понюхал – проще умереть сразу.

Он повернулся к ней.

– А мы не умрем? – спросила она. – Мы умрем?

– А что лучше?

– Лучше если бы не. Если бы мы не умерли.

– Лучше, если бы никто. Мы не лучшие. Мелкими глотками. Глоток ты, глоток – я. В чайнике вода запивать. Садись.

Она села. Он сел рядом. Он подал ей банку. Она взяла. Он держал наготове чайник. Носиком к ней.

– Глоток, – сказал он.

– Вода из реки? – спросила она.

– А откуда еще?

– Я не буду.

– Это почему?

– Максим, – сказала она и вернула банку.

– Что Максим?

– В ней Максим.

– Фу ты. Здесь утренняя вода, – Градька снова подал ей банку. – А он только в чайнике. Из чайника можешь не запивать.

– Не могу, – сказала, понюхав, и снова вернула банку. – Я всегда запиваю.

– Это не водка.

– Тогда ты первый.

Градька сделал глоток и запил водою из чайника. Во рту остался вкус прелого сена и невымоченных груздей.

– Ну, – потребовал он.

Она приложила банку к губам и вновь не смогла.

– А если бы зажевать?..

– Черт! – охнул он, испугав ее. – Забыл валерьянов корень!

– Что? Валерьянов? Корень!

Она неожиданно прыснула и разжала руки. Градька едва успел поймать банку, часть жидкости расплескалась.

– У нас в институте – все еще прыская, объяснила она, – на Максима другие ругались: «У, валерьянов корень!» И еще у нас, у девчонок, было выражение: «извлечь валерьянов корень». Почему-то все считали, что он бабник и чтобы получить зачет, надо было извлечь у него валерьянов корень. А корня-то у него всего…

Она посерьезнела и положила руку на молнию его брюк.

– Пей, – потребовал он. Взял ее руку, развернул ладонь вверх и вложил в ладонь банку.

– Все равно я уже испорченная, – вдруг сказала она и, медленно выдохнув, сделала длинный тонкий глоток, как пьют что-нибудь горячее, сложенными в трубочку губами.

Банку она поставила по другую от себя сторону и всем телом развернулась к нему.

Больше ее было не остановить.

Он отводил от себя ее руки, потом заломил одну руку ей за спину. Вывернул в запястье. Отпустил. Снова вывернул. И вдруг сам вздулся, взбугрился, продернулся колкой дрожью, еще секунду боролся с собой, потом чирикнули на рубашке пуговицы, разлетелась на штанах молния.

– Нет-нет! Постой! Не так! Не… – кричала она, стукаясь головой о доски. Вертолет ходил ходуном. – Ма-а! Мама! Аа! – она схватила его за бороду и тянула ту изо всех сил вверх, пытаясь отодрать его от себя. Потом рука ослабла.

– На-а! – извергался он, страшно пуча глаза, хрипя, и вновь извергался. Мгновение он снова лежал, давя ее тело, чувствуя, как из нее вытекает обратно, и – снова, с хрипом и выпученно.

Потом в ней что-то проснулось, двойная агония подкинула оба тела в воздух. Лампа, упав, погасла.

Ее руки сплетались и расплетались за его спиной, хватали и дергали за длинный твердый култук-косицу, и снова на шее стало мокро и липко. Она откликнулась во второй раз и в третий.

– Я все, я все, – и хватала ртом воздух. – Я больше не могу. Я уста… Ну хватит! Уйди.

Он не уходил. Он таскал ее по доскам с места на место меж своих двух ног и одной руки, а другой рукой – держал под собой на весу. Как собака – зайца. Бросал, где больше не мог сдержаться, рушился сверху, и прошибал-прогибал своей головой дюралевый борт.

Потом отполз от нее подальше, прижимаясь к холодному дюралю лицом, плечом, руками, а мог бы – и грудью.

Она спала.

В темноте он не мог найти спальник, но наткнулся на что-то мягкое – шкуры. Он накрыл ее голубой волчицей, бросил на ноги Вермута. Потом принюхался. Пахло мухомором. Нащупав разбитую банку, собрал осколки, и, опустив боковую дверцу, выбросил стекла наружу. Сверху хлынуло черным холодом. Он нашел штаны, накинул китель и выбрался наверх.

Во тьме и где-то совсем уже близко – шумело. Лес был рядом, но сам кустарник еще стоял, как стоял – недвижно и мертво. В узком колодце чистого неба над вертолетом по-прежнему мелко-кругло дырявились звезды. Воздух был недвижим.

Градька вздохнул и спустился внутрь вертолета. Сел. Поскреб бороду. Потом лег на доски, закрыл глаза. В правый бок что-то толкало. Он перекатился на спину, ощупал доски, потом сунул руку в карман и вытащил скользкий обмылок. Лизнул. Кусок лизунца. Вспомнил о лосихе с лосенком. Подумал о складе каменной соли в подклете. Жаль, подумал, не перенес сюда, а то потом ведь раскапывай…