Дочь русалки

Снова лег и снова что-то мешало. Он выудил из кармана брюк крохотный сколок кремня. Тот самый сколок кремня, который давно, «еще в прошлом», как отметилось про себя, подобрал на реке, над каменным перекатом, где ловил хариусов. Сколок, похожий на кремневый наконечник стрелы, какие держат в музеях.

Он понял, что совсем ничего не продумал. Ведь мог бы набрать кремней и больше, нараскалывать и наделать заранее наконечников. Там было их много, на перекате. А если найти покрупнее – можно сделать копье, нож, топор. И огонь выбить – тоже. Сейчас бы еще один кремешек, и можно бы нащипать из спальника ваты и попробовать зажечь лампу.

– А кремень-то, кремень? – мысль пришла вслух и так громко, что Дина проснулась, что-то пробормотала, но Градька ее не слышал.

Он на ощупь выбрался из вертолета, нашел тропинку через кусты, пробежал по траве к избе, налетел на валун у кострища, расшиб ногу, взвыл, поскакал на одной. В зимовке он долго не мог нашарить валявшийся на полу камень. Нашарил. А попутно нащупал и что-то еще. Под лавкой оказался рюкзак. Тот самый, Максимов, синтетический, из которого был вытащен шнур. Одежду и рыболовные принадлежности он не трогал. Вытащил лишь тетрадь и на ощупь определил: большая, толстая и потрепанная. Половина листов вываливалась. Он забросил ее обратно в рюкзак. И следом как высшую ценность опустил туда же и тяжелый причудливой формы камень.

Выбравшись из зимовки, Градька заторопился. Лес не надо было высматривать – даже при свете звезд было видно, что подлесок уже по этой стороне берега. Надо было спешить. Пробегая мимо кострища, он опять налетел в темноте на валун. Взревев от обиды и боли, он ударил по валуну рюкзаком. Камень выскользнул и укатился в траву. Градька уже не помнил себя. Схватил, поднял камень над головой и трахнул им о валун!

Сверкнуло такой искрой, и с таким треском рассыпалось это бугристое кварцево-халцедоновое создание, что Градька ослеп и оглох. Все, что он понял, так это то, что вокруг его много кремня, и, упав на колени, он стал спешно шарить в траве, собирая осколки, и рука его определяла сама, что может быть наконечником для стрелы, а что – для копья, и сама кидала в рюкзак. Кремни стукались в рюкзаке друг о друга – только искры и треск! Градька лишь пригибался, не понимая откуда и что идет, продолжая шарить вокруг, а потом подхватил рюкзак и понесся через кусты к вертолету, забросил рюкзак вовнутрь – снова искры и треск! – вкатился в дюралевую утробу сам, упал на доски. Снаружи возник ослепительный свет, пронзивший весь вертолет сотней тонких и толстых лучей.

Дина спала, оттолкнув ногой Вермута и вся уместившись под волчицей.

Гром вернул темноту.

Потом напористо прошумело. Потом все стихло. И стукнуло. И застучало по тонким листам дюраля все громче и громче. Все гулче и все дробнее. И вдруг, разом, обрушился водопад. В открытый люк хлестало, как в пробоину корабля.

Градька дожал до верха болтающуюся дверцу и приткнул ее палкой. Потом опустился спиной на доски и подставил лицо залетающим внутрь мелким брызгам дождя.

Ливень шел бесконечно. Вертолет качало, баюкало.

Грома они не слышали. Молнии освещали их спящими.

Маугли-фактор (повесть)

1

Это был Ромка, Роман, брат Роман, который сказал, что она «типичная маугли». Конечно, к тому моменту у меня самого, так сказать, накопилась некоторая сумма наблюдений и выводов, но они еще мало что объясняли. Все равно начинать я должен издалека. И совсем с другой женщины.

Ее звали Геля. Мы познакомились на выставке модной в начале девяностых годов обнаженной натуры. Туда после пятничной бани меня потащил Виталик, самый шумный и самый толстый фотограф нашего журнала. Он тоже там выставлялся и бил себя в грудь, что после официоза всем будет.

Но я подошел к ней еще до пьянки, и даже не к ней, а к ее фотографии, и даже не к фотографии – к подписи под ней: «ОБНАЖЕННАЯ. АНГЕЛИНА КУКУШКИНА». На фотографии было что-то белое, что-то черное, но после недораздетых девиц Виталика, которых он снимал во всех ракурсах, эта черно-белая голость все равно казалось какой-то прикрытой, одетой, даже задрапированной, даже наглухо спрятанной от досужих глаз, как белое тело монахини. Я так и сказал Виталику.

– Анжела, – заорал тот через весь зал, – подь! Тебя тут сочли монахиней!

– Дурак, – сказал я.

– Ты тоже умный, – ответил Виталик, толкая меня навстречу действительно подошедшей девушке, в меру худой и в меру брюнетке. – Познакомься, Анжел. Это Слава Мартинес, незаконнорожденный сын кубинского атташе. В фотографии ни черта не смыслит, но мастер снимать молодых и симпатичных фотографш-ш… – Он сделал особо гнусный упор на слове «снимать».

Всю следующую минуту, тупо глядя на фотографию, но глубокомысленно прижимая и отжимая от губ большой палец правой руки, я силился оправдаться в глазах «фотографши»:

– Ну-у, в вашем решении есть что-то от дзен-буддизма.

– От воз-буддизма, – не позволил уйти от темы Виталик.