Дочь того самого Джойса

Я стянула чулок и отбросила его в сторону. Туда же отправился и ремень Беккета – его пряжка с оглушительным звоном ударилась о метроном. Прижалась к нему. Прижала его к себе – к своим бедрам, ребрам, животу. Его руки нашли мои груди. Он лишь прикоснулся к ним, и мои соски сжались и затвердели. Все это время я тянула и тянула его к золотому квадрату на полу, от которого не могла оторвать взгляда.

Мы лежали на полу, когда это произошло. Я все же заставила его опуститься в солнечную колыбель густого, как мед, полуденного света. Позже я думала о ней как нашем свадебном ложе. Но это было позже, много позже. Наши тела сплелись; наши пальцы искали друг друга, открывали новое, узнавали и привыкали. Его рубашка и моя туника кучей валялись рядом. Его ремень и мой чулок, словно змеи, карабкались вверх по дивану. Он все шептал что-то мне в ухо… беспокоясь о моей чести и родителях. Даже охваченный страстью, он сумел сохранить галантность и оставался настоящим джентльменом.

Беккет услышал это первым. Я почувствовала, как он напрягся. Потом он вдруг вскочил и стал рывками надевать брюки, одновременно пытаясь дотянуться до своей рубашки и найти в карманах очки.

– Быстрее! Ваше платье! – Он схватил мою тунику и бросил ее мне.

Я насторожилась. А потом услышала тоже. Тяжелые шаги на лестнице. Ее голос, кислый и заунывный. Тук-тук-тук трости по полу прихожей. И – голос баббо, звонкий, как колокол:

– Вы здесь, Беккет? Успели ли вы овладеть искусством танцевать чарльстон? Я говорил вам – каждый старый Чарли способен сплясать чарльстон. Где они, Нора?

Беккета трясло так сильно, что он не мог даже застегнуть рубашку или продернуть в шлевки ремень. Ему было жарко, лицо блестело от пота, а левый глаз внезапно начал дергаться от нервного тика.

– Если она напортила что-нибудь в моей лучшей комнате, я скажу ей пару слов, уж будьте уверены. Дай же мне свою трость, Джим, пока я сама о нее не споткнулась.

Какая-то часть меня так и хотела остаться там, на ковре из солнечного света, с голыми бедрами и животом. Не просто голыми – выставленными напоказ. Со спутанными волосами. И пусть моя одежда будет разбросана по «ее лучшей комнате». Часть меня желала, чтобы меня увидели почти обнаженной в объятиях Беккета. И в это мгновение, сама не знаю почему, я подумала обо всех тех ночах, когда мне приходилось делить спальню с мамой и баббо. Как я ночь за ночью крепко зажимала уши руками, только бы не слышать шороха их тел, прикрытых простыней, скрипа кровати, приглушенных стонов. Как же я это ненавидела!

Но ужас Беккета был так велик, что его почти можно было ощутить физически. Выбора у меня не было. Я тоже вскочила, набросила тунику и полезла за чулком. В этот момент скрипнули дверные петли.

На пороге гостиной стояла мама, с выражением усталости и отвращения на лице. Она приложила руку к губам и крикнула в сторону прихожей:

– Джим, иди и поставь на плиту чайник! Я сейчас приду. Мистера Беккета тут нет.

Раздался голос баббо, тонкий от разочарования:

– Стало быть, развлечения не будет? И я напрасно заранее подготовил самые изящные славословия и похвалы?

Затем мы услышали удаляющийся стук трости – баббо отправился в кухню.

Мама плотно закрыла дверь гостиной. Ее глаза превратились в две узкие щелочки. Она выпрямила спину и скрестила руки на груди.

– Вы никогда мне не нравились, мистер Беккет. Все мне казалось, что вы что-то скрываете. И боже правый, как же вы на меня смотрели, задрав свой протестантский нос повыше! – Она шипела, словно вода, выплеснутая на раскаленные угли.

Я плотно сжала зубы и спокойно продолжила надевать чулок и пристегивать подвязку.

– И это ваше высокомерие, прямиком из Фоксрока – весь вы вроде такой воспитанный и образованный, а я только лишь горничная из Дублина, и ничего больше. Если бы не Джим, я бы вышвырнула вас отсюда, как щенка. Но вы нужны ему, и вы ему полюбились, так что придется вас терпеть.

Я взглянула на Беккета, ожидая, что сейчас он начнет уверять маму в своих самых честных намерениях, успокаивать тем, что безмерно любит меня… что полагается говорить в подобных случаях? Но он молчал. Просто стоял на месте, и его лицо было холодным и непроницаемым, словно у статуи.

Так что говорить пришлось мне, как ни в чем не бывало одергивая при этом тунику.

– Мы всего лишь танцевали, мама. Не стоит вести себя так грубо с мистером Беккетом. Должна тебе напомнить, что баббо сейчас полагается на него всецело.

Глаза мамы вспыхнули огнем. Она яростно фыркнула:

– Танцевали! Дьявола лысого вы танцевали! Уж не думаете ли вы, что я не узнаю пакость, если с ней столкнусь? И в моей лучшей комнате!

Я снова повернулась к Беккету, стараясь отыскать на его лице хоть какие-то эмоции. Почему он молчит? Почему не скажет ей, что теперь мы любовники? Или, если он не готов это признать, отчего не отрицает все эти обвинения в «пакостях»? Она могла бы поверить ему. Могла бы.

Но Беккет не смотрел на меня. Он глазел на маму, его левое веко подергивалось, а пальцы лихорадочно теребили пуговицы рубашки.

Я решила проявить смелость и во всем признаться.