Дочь царского крестника

Зимой на шахту из лагеря ведут, с километр идти, дорогу занесёт за ночь. Инвалидов перед нами прогонят, те дорогу немножко расчистят… Потом мы… Троса стальные натянуты, чтоб не сбиться в темноте в пургу. Касаешься его локтем… Конвой спереди и сзади… Пурга, буря как разыграется. Ветер, снег, морозяка градусов под пятьдесят! Всё равно гонят. Приходим на шахту, там проверяют – у кого носы, щёки обморожены. Оттираешь потом снегом.

Защищаясь от ветра с морозом, уши у шапки завяжешь, на лицо тряпочку, под шапку концы заправишь, одни глаза открыты. Брови, пока идёшь, обледенеют, коркой покроются. На шахте скажу:

– Облысеют от мороза брови!

– Не боись! – ребята смеются.

И уже не знаешь, что лучше – вот так вот мучиться или в яму угодить, что у дороги слева, как на шахту идти, выкопана. Огромная яма. Всю зиму в неё каждый день по несколько человек кидают. И летом пополняется.

Похороны надо было видеть. Обычно знаешь, из какого барака выносить будут. Бывает, пойдёшь посмотреть. В качестве похоронных дрог одноосная арба-тележка. Один человек впереди впрягается, другой сзади толкает. Везут покойника к вахте. Тот абсолютно голый, циновкой закрыт. Японский мешок из-под сахара распороли, сахар мелкий, как мука-пудра. Так сказать – покрывало в последний путь. К вахте привезли, оттуда надзиратель выходит. С увесистым молотком в руке. Откинул циновку, посмотрел на труп и молотком в лоб как даст-даст! Не заплачет ли покойник, не закричит ли дурниной? Нет, молчит как рыба – порядок, можно в яму… Ударная контрольная проверка на случай: вдруг задумал зек хитроумный побег, как в «Графе Монтекристо» у Дюма.

Начальство с нас требовало: « Давайте норму!» Мы в ответ: «Кормите, будем выполнять» – «Ага, а вы убежите».

Куда убежим? В яму, предварительно получив последний привет молотком по лбу.

Забор в лагере метра четыре с половиной или пять, не меньше. Сосну валят, вершинку отпиливают, ошкуривают, такие болванки-кругляки друг к другу ставят, а сверху три ряда колючей проволоки. Что мы, волшебники, перелезть через такую преграду? Перед забором предзонник – мёртвая зона шириной четыре метра. Перепахана, перекопана, и всё время ухаживают за ней те, кто в лагере сидит, за зону на работу не ходит, они граблями разравнивают, комочки разбивают. Помню двух мостостроителей из Ташкента. Пожилые, оба седые-седые. По десятке сначала дали, мерка такая в тридцатые годы была, отсидели, думали: всё – домой. Им объявляют: сидеть до особого распоряжения. После этого мостостроители окончательно побелели. Что интересно, не разъединяли их. Вместе из лагеря в лагерь кочевали. Боже, сколько замечательных людей перед глазами прошло. Как скажут, за что посадили… Эти же мостостроители… Праздновали сдачу нового моста, открывали шампанское, струя как даст… И в портрет Ленина… Всех, кто был за столом, арестовали…

Мостостроители – фитили оба. Только и могли работать – предзонник граблями разравнивать… А у охранников на вышках «шмайсеры», как швейные машинки строчат…

Но воры перескакивали через забор. Раз случай. Привезли бытовых, до этого была одна 58-я, потом решили разбавлять бытовиками – блатными. Они издевались над нами, обворовывали, унижали. И всё с согласия начальства. Это ворьё, убийцы, нелюди считались социально-близкими советскому строю, а мы – враги. Пришёл этап с блатными, они не работают, ему западло лопату в руку брать, а начальство попустительствует. Вор в законе приходит с этапом, заявляет начальнику лагеря:

– Начальничек, я – Ленинградский Интеллигент, вор в законе, чтобы жратва была, мой Петюнчик придёт со своей кастрюлькой… А если что, знай: твой забор ерунда, тебя и дома достану.

Вывески у них были: Ленинградский Интеллигент или какой-нибудь Московский Бродяга…

Раз начальник не послушался. Не наш, в другом лагере. Воры в законе тому начальнику сказали, чтобы Петюнчикам выдавали черпачок побольше да погуще. У каждого вора в законе в прислужниках малолетки-заключенные. Начальник наплевал на их условия.

– У меня, – говорит, – свои законы.

Они:

– Посмотрим на твои законы.

Петюнчик или другой кто из ворья проскочил через забор и зарезал начальника лагеря.

В нашем бараке у вора в законе хлеб кто-то украл. Он глазами повёл, на одного осетина указал:

– Ты сожрал!

Тот начал клясться:

– Не я!

Бесполезно, приговор вынесен. К осетину подходят двое, на пол бросили, доску из вагонки двухметровую вынимают, под подбородок ставят и на горло торцом надавили. Из носа, из ушей кровь… И никого не наказали за убийство. А осетин взял хлеб или кто… Зато наглядная акция возмездия в назидание другим проведена.

К ворам в законе приезжали какие-то деятели – хорошо одетые, представительные – им давали свидание. Поговаривали – те же воры и приезжали. Поддерживали друг друга. Это были идолы лагерные. Я с одним работал. Я был банщиком, а он, конечно, ничего не делал, палец о палец не ударит, но любил поговорить. Уважительно ко мне относился. Чуть не каждый день называл свой адрес, на улице Подлужной в Казани жил.

– Жору Казанского там каждая собака знает!