Дочь царского крестника

Дескать, освободишься, ко мне обязательно приезжай, я тебя озолочу и девками обеспечу всякими-разными: татарки, русские… Ещё любил рассказывать о своих подвигах, как милиционеров с носом оставлял.

– Я в переднюю дверь трамвая на ходу заскочил, чекист – в заднюю. Трамвай под уклон несётся, скорость бешеная, чекист ко мне сквозь народ продирается, рад, гад, что сейчас сграбастает! Лыбится, как же – поймал меня! Хрен тебе! Я как спрыгну, аж подошвы у сапог отлетели… А чекист зассал… Я ходыля по дворам…

Был случай в нашем лагере. Воры в законе в карты играли. Делали карты из газет. Мокрый хлеб через тряпку продавливают. Хлеб серый, а на выходе после тряпки белая масса. Ей карты клеили из газетных полосок. Случалось – как сейчас говорят, «чтоб адреналин пёр» – жизнь охранников на кон ставили. Один проиграл начальника лагеря. Тот жил в посёлке, самый красивый дом. В снегопад вор перелез через этот чудовищный забор, проник в дом начальника лагеря и его же ножом убил. Пришёл на вахту и сказал: я зарезал начальника. Увезли. Охрану сменили. Месяц прошёл, снова сменили.

Но ни один политический у нас не убежал. Ни один. И ни одного с 58-й статьёй не освобождали. Никого. Я первым оказался. Но об этом позже.

Если вернуться к похоронам, охранник приложится к покойнику, благословит на предание земле, молоток в карман сунет. Большой такой карман. И достаёт из другого фанерку, грубо вырубленную топором, у неё может быть и три угла, и шесть, и восемь. Для кого стараться? Поплюёт на химический карандаш, номер покойника напишет на фанерке и к большому пальцу ноги привяжет.

Спрашивается, кому этот номер нужен? Кому? Господу Богу? Ведь в общую могилу свалят. Однако формально не безымянным зека похоронили.

Охранник свою функцию исполнил, открывают первые лагерные ворота, извозчики арбу с покойником вывозят, ставят перед наружными воротами, возвращаются в лагерь. Внутренние ворота закрываются. Открываются наружные, другой надзиратель смотрит, кого привезли, но в лоб молотком больше не проверяет на побег. Затем расконвоированные краткосрочные зеки арбу-тележку тащат к яме, и сваливают покойника. Так сказать – предали земле. Ещё один упокоился. Летом яму с трупами землёй забросают. А на зиму новую заготовят…

Если летом зек умирал, его сразу закапывали. На другой день нас ведут на шахту, могильную землю травка опушила, на могилах хорошо росла, и, смотришь, плотный стебелёк с утолщением на конце выстрелил. Стрелкой возвышается над зеленью. Обратно идёшь – цветок распустился. Природа торопилась сыграть свою песню за короткое северное лето. А зимой снег, всё снегом завалено и куропаток полно белых. Абсолютно белые, на снегу различаешь только по глазам, и когда ходят, шевелятся.

В нашем особом лагере много немцев сидело, латышей, эстонцев, литовцев. А жизнь такая, что всю дорогу строем. Утром строем в столовую, строем на шахту, строем с шахты, снова строем в столовую. Из столовой – в барак. Лишь вечером наступало нестроевое время. Личное. Но строгий приказ – в чужой барак ни ногой, нечего по территории лагеря шариться. Самый дальний разрешённый зеку маршрут – в туалет. На ближайшие четыре барака огромный дощатый туалет и дыры как обширная прорубь… Пакость делали, чтобы человек туда упал. Огромные дыры, вот и целишься. Если есть чем. За неделю один раз накопится… Потом и на туалет ограничения ввели. За год до моего освобождения установили порядок: конвой в восемь вечера барак закрывает снаружи, перед этим дневальные заносили деревянную парашу. Всего-ничего времени на личную жизнь оставалось – из столовой привели и только лишь до восьми часов можешь на улицу выскочить, в туалет сбегать, покурить, если повезло разжиться куревом, потом закрывают барак…

Утром подъём, хлеб раздали… В столовой у каждого барака своё время. Смена на шахту полторы или две тысячи зеков. Надо накормить. Пока до столовой дошёл, хлеб уже съел. А там глиняные горшки, туда бац черпачок, пол-литра мути какой-то. Попадают шкварочки, крупинки гречки, перловки; овсяную не давали ни разу. Выпил и полдня работаешь. В обед черпак побольше – семьсот граммов. Хлеба нет, разве утерпишь, разве сохранишь, а значит, жди до вечера, когда будет ещё один кусочек… А ночью, бывало, хлеб приснится, ешь его от пуза во сне… Да от этого хлеба не растолстеешь – худой, тощий, ляжек нет, кости да кожа. И вокруг такие же персонажи…

Сытно накормить могли в чрезвычайных ситуациях. Это ещё до забастовки было. Расскажу потом о ней. Пришли утром в столовую, а кухня не кормит. К нам в лагерь уже подмешивали блатных. В тот раз накануне днём пришёл этап. В нём авторитетов, воров в законе, семь человек, и прихлебателей полно. Воры в законе потребовали:

– Начальничек, ты нас корми, что сами хаваете! Петюнчики придут, им черпачок для нас побольше, да повкуснее!