Дочь царского крестника

Умоляют, просят. Пишут записочки с адресами, фамилиями родственников…

При выходе из лагеря охранники отобрали все до единой, ничего не вынес… Опасались, вдруг какие жалобы в высшие инстанции, ещё какие улики против лагеря, пятно из-за них на лагерь ляжет…

А в бараке вокруг меня столпотворение. Я стал бояться – растащат меня. Прут со всех сторон. Один стоял-стоял рядом, молча, потом раз – у моей тужурки карман оторвал, упал на четвереньки и под ногами напирающих ушёл. Талисман себе оторвал. На какой ляд ему понадобился? Кто-то спрашивает: какой срок у меня, откуда я? Другие встанут молча и смотрят-смотрят. Будто я святой. Никогда не забуду одни глаза… Узколицый, болезненного вида, неопределённого возраста человек… Да и как там определишь? Мне тридцати пяти не было, а выглядел стариком. До того жалобно смотрел на меня, вроде надо радоваться – освобождают человека, а у него слёзы в глазах. Сам, наверное, не чаял выбраться домой… Кому-то надо обязательно коснуться рукой моего плеча, за локоть подержать. В надежде – моя радость на него перейдёт… Один спросил:

– Ты русский?

В лагере были иностранцы, из многих стран мира…

Я взмолился, прошу помощи у конвоиров:

– Больше не могу. Они меня задёргали, их сотни, идут и идут, разве так можно?

Сначала конвой не обращал внимания, но в лагере бедлам из-за меня. Бригада у вахты строится, в ней сорок человек, а и десяти нет. Где? Ко мне ушли. Какая работа, когда случилось невероятное событие… Я чтоб успокоить, говорю:

– Я вам напишу, ребята, обязательно напишу…

А кому писать? На какой адрес?

При мне, при огромном количестве осуждённых по 58-й, практически никого не освобождали. Редко-редко. У кого был срок пять или восемь лет по 58-й, если вдруг освобождали, в такую дыру отправляли на «свободу», посёлок в пятьдесят домов, и всё время отмечаться надо.

Я верил и не верил. Если освободили, почему не выводят за зону, не отпускают? Почему держат?

Но на работу не гонят, не подстригают. Стал в лагере самой популярной личностью. То был рядовым зеком, добрую часть срока на общих работах. Ни заведующим каптёркой, посылочной или баней не был, ни нарядчиком или бригадиром. И вдруг прогремел на весь лагерь. Неделю в этом кошмаре прожил. Как-то утром, сразу как рельс ударил, ребята просят: выйди на улицу, пока не повалили из других бараков, не то опять пробка на входе – ни в туалет, никуда не пробиться. Вышел и не успел трёх шагов по зоне сделать, с двух сторон меня за руки хвать и ведут. Не конвой, свой брат, зеки.

– Куда? – спрашиваю.

– Пошли, – просят, – в наш барак, ребята ждут, хотят поговорить.

Еле вырвался…

На вахте скандалы, бригады не вовремя выходят строиться, бригадирам втык…

Наконец меня забирают из барака… Я обрадовался – на свободу. И все так решили. А меня в изолятор. Недалеко от проходной – выходной изолятор. Но я не в обиде. В изоляторе мне и черпачок с баландой на сто граммов больше и хлеба на сто граммов больше. И спокойно.

Да, забыл сказать. Ещё до того как объявили об освобождении, мне дали карточку почтовую. Причём карточку Красного Креста, там по-английски, по-французски, по-немецки написано, как на карточках бывает – «куда», «кому». Чтобы я своим отправил. Зачем? Конвоир говорит:

– Пиши.

Позже до меня дошло – политика была подмешана.

В это время начали вербовать русских из Китая на целину. В большом количестве понадобились рабочие руки – восстанавливать Россию. Кто-то колебался: ехать, не ехать. Создавали общественное мнение, чтобы из Маньчжурии не ехали в Америку, Бразилию, Австралию. Конверта нет у карточки, площадь для письма, как ладонь, не больше. И для ответа место. Вохра говорит:

– Пиши.

– Кому писать? – спрашиваю.

– А где ты жил?

– В Китае.

– У тебя дом там есть? Адрес? Родственники?

– Есть. Отец и брат.

– Ну, и пиши туда.

– Что писать?

– Пиши: я такой-то, жив-здоров. Волнуюсь за ваше существование.

Пишу, на русском, конечно, а в голове: хорошо, если отец с братом где-нибудь в лагере не погибли, может, в Хайларе нет их давно. Информации никакой, газету не имеешь право почитать, ничего – полный глухарь.

Недавно прочитал в журнале, зек, тоже харбинец, будучи в лагере по моей 58-й, будто бы разыскал родственников через Красный Крест и потом послал им открытку. С трудом верится в такое. Никто не мог сам разыскивать и письма писать. Мы были без права переписки.