Дочь царского крестника

Один проворный харбинец в нашем лагере на Урале устроился десятником, принимал лес. Узкоколейка в тайге, паровозик, вагончики и бригада на погрузке. Работа ломовая, зато кормили их почти досыта. Баланду досыта, хлеба досыта. На особом положении. Загрузили составчик, конвой в лагерь бригаду уводит. Бывает, сразу следующий составчик подают на погрузку, а в иные дни наоборот – сутки в лагере ждут, нет работы, нечего грузить. Отдельно выводили бригаду, отдельно жили. Десятник с вольным машинистом договорился письмо в Харбин отправить, успокоить мать-отца, жену, что жив. Машинист объяснил: за ними следят, вот когда поедет в отпуск в Белоруссию, там можно опустить письмо в почтовый ящик. В здешнем посёлке нельзя, сразу вычислят… Так и договорились. Прошло какое-то время, десятника забирает конвой и давай морду бить: кто твоё письмо отправил? Пообещали забить до смерти, если не сознается. Сказал. И машинист бесследно исчез.

Моя открытка была первой ласточкой. Написал я: «Китай, г. Хайлар, 1-я улица, № 15, Филиппову Ник. Мих.» И дальше: «Добрый день, папочка дорогой, любимый Женя! Я жив-здоров. Не беспокойтесь обо мне. У меня всё в порядке. Живу, не жалуюсь!..»

– Распишитесь! – вохра потребовал.

Расписался. Само собой, не дали бы они мне написать, что я – зек, девять лет в лагере отмотал.

Папа, рассказывал: чуть с ума не сошёл, когда эту писульку вручили. Расписался в получении, на другой стороне открытки чиркнул ответ.

Открытку с ответом я получил, когда ехал из Москвы в Потьму в столыпинском вагоне, в дороге вручили. Дескать, вот как работает советская власть. У папы почерк бисерный, буковка к буковке, крохотные, но чёткие. На железной дороге в службе тяги он работал инженером.

Боже, как папа постарел за годы, пока меня не было…

Дней десять я просидел в изоляторе. Окон нет, только электричество, но хорошо – сижу-лежу, на работу не выводят. Размышляю, что же дальше будет? Но уже и то хорошо: какое-то время не горбатиться в шахте. Наконец, офицер, капитан, забирает меня. Кобура пустая, выводит за проходную, за ворота… Взял на вахте пистолет. Конвой говорит:

– А зачем пистолет, он же освобождается?

– Зачем-зачем – за шкафчиком! – капитан бросил.

Вышли на улицу, стоим. Думаю, чё стоим-то? Оказывается – автобусная остановка.

Зима на севере – сплошная темень. Подъём ночью, работаем ночью, ложимся ночью. Стоим с капитаном, автобус ждём, прожектора лагерные вдоль забора зоны бьют, столбы света вырывают лагерь из темноты. Вне лагеря темнота властвует, только далеко-далеко в небе северное сияние дышит разноцветными вертикальными полосами. Капитан ко мне повернулся.

– Какая красота! Какая красота!

Да на кой ляд мне эта красота сдалась с надзирателем под боком?! Промолчал на его восторги.

Стоим. Автобус ПАЗик подкатил. Из него вышли вольнонаёмные, на смену в лагерь приехали. Мы сели в автобус.

За девять лет я одичал… Иногда подумаю: восемьдесят восемь лет прожил, из них почти десять, и каких – с двадцати пяти до тридцати пяти – за колючей проволокой. Каждый шаг, каждый вдох колючкой ограничены… И вдруг – нет её! В автобусе не зековская жизнь. Ребёнок заплакал, молодая женщина успокаивает. Голос нежный, материнский, старается тихо говорить: «Ну что ты, моя Дуняшечка!» И по сегодня стоит в ушах эта напевное «Дуняшечка». А ребёнок плачет и плачет. Тоненьким голоском заходится в крике. Я как сам не свой сделался: женщина в пальто, на голове пуховый платок, плачущий ребёнок… Я тоже заплакал. Не сдержался. Наплевать на конвой, на попутчиков. Глаза тру…

Подъехали к Воркуте, с километр осталось, остановились. Город хорошо видно в темноте, сияет огнями… Из автобуса вышли, перед нами два барака и вышки. Недействующие. Одна поломана, скособочена, доска висит на проволоке, вторая наполовину сожжена. Кто-то постарался, чтобы снова не залезли вохры. Один барак заколоченный. Мы зашли во второй, в нём натоплено. Следом за нами военный ввалился в белом полушубке, снимает его и первое, что мне в глаза бросилось – без оружия. Даже пустой кобуры нет. Говорит мне вежливо:

– Вам сюда.

На нарах сидят два зека, точно такие, как и я – политические. Запамятовал уже, или с 12-й, или с 16-й шахты.

Потом-то выяснил для себя, как я в «святым» оказался: Красный Крест требовал у Советского Союза списки иностранных политических заключённых. В Европе осаждали консульства, посольства: «Мой муж у немцев не служил, его на улице схватили и увезли». И не воевали некоторые страны, а чекисты хватали по улицам. Были в лагерях немцы, чехи, прибалты. Международная организация требовала списки.

А в барак ещё одного зека приводят, потом ещё. К вечеру нас десять человек стало, на следующий день – пятнадцать. Собирали группу, чтобы дальше отправлять. Две недели я там жили. Всё в диковинку. Спать на матрацах.