Дочь Великой Степи

Порой они появлялись, такие одиночки. Беглые рабы и пленники, изгои, нарушившие законы рода, убийцы и злодеи или чудом выжившие обитатели разгромленных селений и кочевий… Всем им судьба уготовила одно: те, кто спасся от погони, от стрел и копий встречных воинов, от голода и зверья, умирали в зимние холода, и обмерзшие тела их находили у прогоревших костров.

Была робкая надежда, даже не надежда, а тень ее: выйдя к людскому обиталищу, попросить приюта и милости. Иногда ответом становится меткая стрела, иногда – равнодушное молчание… Бывало, впрочем, и принимали. Редко, очень редко…

Девушка вспомнила, как пять лет назад, в последний месяц зимы, к окраине Конской Гривы вышел изможденный оборванец и, рухнув на колени, распростерся ниц. Он лежал так с восхода до полудня, но никто не вышел к нему: йер и сам доедал последнее. Тяжело поднявшись, пришелец ушел в густеющую мглу, не проронив ни слова…

Но даже если ее приютит какая-то из общин, раскиданных в степи, или кочующий род, кто сказал, что беды ее на этом кончатся? Кочевники в плохие годы продавали даже родных детей, иногда в обмен на неполный вьюк зерна. Когда наступал неурожай, работорговцы Ольвии хорошо зарабатывали на «человеконогом» товаре.

Ольвия. Ольвия…

* * *

Над степью взошла луна, и девушка наконец-то забылась. Ей снилось, что она идет по ночным облакам в небе, весело напевает что-то, а звезды нашептывают ей важное и мудрое.

Вот только никак не получалось вспомнить ни слов своей песни, ни голоса звезд…

Проснувшись среди ночи, она сразу вспомнила все, но это был не разговор со звездами, а то, что произошло в наземном мире. Долго лежала Зиндра, вглядываясь во тьму бывшего своего жилища. Лежать бы так и лежать, не чуя себя, пока полузабытье не перейдет в смертный сон.

А может, это уже он и есть? Может, это уже и не жизнь? Может, Вийу забрал ее к себе?

Зиндра сунула руку в котомку и нащупала мамину память.

Мягкие фигурки птиц сшиты из тонкого войлока и набиты шерстью и сухой травой. Изящный силуэт, узнаваемые линии… Мама – ее родная мать – была мастерица…

Боги проявили милосердие, взяв маму с земли до того, как исчезло ее селение. Может быть, Зиндре лучше тоже… самой… – вдруг шевельнулась какая-то отрешенная мысль. И всего-то подняться на крутояр над омутом – и шагнуть… Дан-Абра примет ее и упокоит на дне, как всех прочих из ее рода… Там, в Йерее, она встретит и маму, и отца… И Яра…

Вскочив с лежанки, Зиндра выхватила самодельный нож и глухо, почти как настоящая волчица, зарычала невесть на кого.

Нет, не время, только не сейчас! Ведь она не совершила того, к чему призвана судьбой: не отомстила чудовищу со шрамом, аджаху в людском обличье!

Но для этого требуется выжить. Значит, сперва надо найти пристанище…

* * *

…Степь раскалена солнцем, как огромная сковорода, посередине этой сковороды – одинокая человеческая фигура. Бредущая пешком, хотя степь пеших не любит.

Выскакивают из нор суслики и, стоя на задних лапках, умывают хитрые мордочки. Тонко пересвистываются друг с другом.

В пустом синем небе, лишь чуть пониже солнца, распластался коршун, такой же одинокий, как тот или та, кто идет по земле. Больше нет ничего живого: ни в знойной высоте, ни на рыжем просторе горячей земли. Эту землю многочисленные племена зовут по-разному, но значение всех наименований чаще всего означает «Дикое поле».

Того или ту, кто идет через степь, изнутри гложет и грызет тоска. Разъедает душу ржавчиной. Понемногу убивает.

С восхода солнца до заката Зиндра прошла сотни перестрелов и не видела ничего живого, кроме бесчисленных сусликов и стайки голенастых дроф, но и те, и другие знали опасность человека с охотничьим луком, так что на выстрел не подпускали. Еще она заметила белого луня, который, сидя на камне, расклевывал останки зайца. Мелькнула мысль согнать седоголового хищника и забрать недоедки, но тушка косого, должно быть, уже завонялась на солнце, да и не дошла Зиндра еще до того, чтоб жрать падаль.

Целый день в небе – солнце, а на земле – только она. Под раскаленным почти добела куполом небес – необоримая тишина пустоты.

Степь, которая совсем недавно казалась привычным домом, сегодня сделалась беспощадной. Солнце еще не перевалило за полуденную черту, а у девушки уже болели ноги: сыромятные постолы, и так поношенные, судя по всему, вот-вот должны были порваться. Сосало под ложечкой: Зиндра не ела с позавчерашнего вечера. Но идти, по расчетам, оставалось еще пять дней – до Ольвии.

Об этом йованском городе она не знала ничего, кроме того, что там как будто бы живет какая-то родня отца. Но больше идти и некуда…

* * *

На пути ей попались две или три рощицы. В одной собрала диких груш, еще незрелых и твердых, кабану не вдруг угрызть, – но все одно какая-никакая еда. Затем наткнулась на заросли лещины, но орехов ждать предстояло еще долго, а несколько найденных прошлогодних усохли и горчили тленом.