Дочери Дагестана

Случались, разумеется, и огорчения. Не по ее вине. Учащийся Багаутдин на экзаменационном диктанте получил «неуд». Двойку принял как несмываемый позор. Поклялся, что его может смыть только собственная смерть. Она верила, что такое может на самом деле произойти. Елизавета Саввична с согласия педсовета перевела юношу на следующий курс, и мир не перевернулся от этого. Пришлось директору «поработать» и с учителем, выставившим сгоряча двойку.

Ее авторитет как учителя и директора был велик. Если пригрозят: «Доложим директору», ноги подкашивались. Встречу ждали с трепетом и робостью. Не со страхом. Если проносило – считали себя самыми счастливыми, стоять перед нею было стыдно. А ведь она никому ни разу не угрожала, не делала ничего худого. За все годы работы только одного учащегося согласилась исключить. Выше я рассказал об этом факте.

Тогда в моде было хвалить тех, кто «бил» учащихся двойками. Чем строже учитель, тем он выше ценился. Однако такой педагог в конце учебного года должен был бы задать себе вопрос: как я живым остался? А Елизавета Саввична почти не прибегала к двойкам, проявляла уважение к возрасту ребят. Поэтому ее «либерализм» не всеми учителями понимался.

– Ну, а если учащийся не подготовится? – задавал я вопрос Елизавете Саввичне.

В таких случаях она обращалась к успевающим: «Ты и ты помогите такому-то, пожалуйста. Видно, вашему товарищу не под силу изучение истории нашего отечества». Такой прием пока не давал осечку.

– Ваше мнение? – часто с таким вопросом она обращалась к товарищам по работе. То, что директор считается с тобой, рядовым учителем, вдохновляло подчиненных.

В 1966 году преподаватель родного языка Магомед Абдуллаев с 200 учащимися в течение месяца работал на Тлохском консервном заводе. В конце месяца получает письмо от жены. Читает. На душе становится тепло, а за спиной будто крылья выросли. И было от чего: жена извещала, что к ней домой приходила Елизавета Саввична, подробно расспрашивала, как живет, в чем нуждается. Но не только спрашивала, а и помогла. Учитель приказал себе: буду работать столько, сколько скажет директор! А работа на консервном заводе, скажу я вам, была не сахар.

За двадцать лет работы директором только один педагог получил от нее выговор. Это был богатырь с виду, но, как оказалось, не всегда в здоровом теле бывает здоровый дух.

Выпивоха давал обещания, которым позавидовал бы любой кандидат в президенты. Лучше вести жизнь лесного отшельника, чем показываться в непотребном виде учащимся.

– Накажите как следует! – советовали ей коллеги.

– Этот тот случай, когда вожжами не поможешь! – отвечала она.

Тот сам развязал узел. Пришел к ней и попросил: «Стыдно мне показываться вам на глаза, а бросить пить не могу. Увольняйте!» Они молча разошлись.

Учащиеся считали ее своей мамой. С горем или радостью – все к ней. Как воспитатель, она представляла собой совершенство. Главное оружие – слово, добро, пример. Никто ни разу не видел ее вялой. Энергичная, всегда подтянутая на работе, а ведь иногда шла к учащимся больною, после бессонной ночи. В таких случаях при разговоре с собеседниками лицо свое старалась держать в тени: пусть никто не догадывается о ее состоянии. В радость – пожалуйста, чтобы и другим хорошо было…

Заслуженная учительница школ РСФСР и ДАССР, кавалер ордена «Знак Почета», Елизавета Саввична Балковая вне Дагестана не представляла свою жизнь. Здесь она вступила в партию и была бессменным депутатом многих созывов Буйнакского горсовета депутатов трудящихся. Здесь же она вышла замуж за дагестанца, учителя математики Имамутдина Ахмедханова, вырастила троих детей, один из которых известный в республике журналист Далгат Ахмедханов, главный редактор популярного дагестанского еженедельника «Новое дело», а затем журнала «Дагестан».

По моей настойчивой просьбе Далгат Имамутдинович согласился поделиться воспоминаниями о своей матери – Елизавете Саввичне.

«Самое первое впечатление, связанное с мамой, которое сохранилось до сих пор в моей памяти, – ощущение всеохватного, пронизывающего все поры моего маленького детского тела блаженства, когда я рано утром, проснувшись, неожиданно заставал маму еще не вставшей, чтобы идти на работу. Тогда я мигом выскакивал из своей кровати и перебирался к ней, чтобы, обняв ее, прильнуть к ее теплому и ласковому плечу. Мне было тогда, я думаю, три, может, четыре года, не больше. И испытал я это счастье не более двух или трех раз. Это я знаю тоже точно. Потому что застать маму утром в постели практически было невозможно, и те два-три случая, оставшиеся в памяти, наверняка приходились на воскресные дни. Кроме того, подобные «нежности» в нашем доме, в общем-то, не культивировались: мама была сторонницей строгого воспитания, отношений простых, сердечных, но требовательных, без телячьих восторгов. А потом началась война, и суровое время внесло в семейный быт свой жесткий ритм.