Потом в одну ночь землю внезапно сковало льдом, и война, похоже, взяла тайм-аут — хотя бы из соображений погоды. Лето казалось далеким, недолгим и потраченным впустую. В реанимационном отделении, куда вернулась Салли, все сестры, включая, разумеется, и ее саму, расхаживали в «балаклавах» или в солдатских подшлемниках, кроме того, не расставались с грелками — бутылками с горячей водой, каждый раз согревая себе ими руки, прежде чем прикоснуться к раненым. Когда вода в грелках остывала и грозила превратиться в лед, ее кипятили для какао или мясного бульона «Бовриль».
Для Салли начиналась уже третья по счету военная зима. В самый разгар промозглых дней и морозных ночей пришло письмо от Чарли Кондона. Он сообщал ей дату начала своего отпуска и напоминал об их встрече в Париже. Салли была ему благодарна: в своем письме он ни словом, ни намеком ее не подгонял. Ведь все чаще и чаще поговаривали о том, что их эвакопункт перебросят на северо-восток во Фландрию, в городок с мудреным названием Ипр — которое офицеры и солдаты коверкали на разные лады, нередко очень комично.
Она взяла письмо из столовой, где оно ее дожидалось, и прочла, выйдя из палатки на холод, стоя под хмурым небом на промерзлой земле. И, конечно же, позволила себе всплакнуть, при этом глядя на себя как бы со стороны. В ее отношениях с Чарли Кондоном слезы были неотъемлемым атрибутом.
Но для слез имелись и иные причины. Он сообщил, что его снова ранило — всего-то пару шрапнелин размером с мелкую монетку под лопатку, и еще пару в бедро. Металл милостиво пощадил позвоночник, мрачно шутил Чарльз. Салли приходилось сталкиваться со случаями, когда металл не был столь милосерден.
Видимо, время пришло. Она должна признаться ему во всем. План убийства матери нисколько не заслонили планы убийств целых дивизий. Медицинская сестра Салли Дьюренс, которой все так доверяли, преступным путем обеспечила избавление от мук своей матери, остановила ее сердце — ее щедрое и не знавшее покоя сердце. Но она ни словом не обмолвится Кондону, что в этом принимала участие ее сестра Наоми. Я это задумала, я, и только я его и осуществила. Вот на что я способна.
Стоя под холодным неприветливым небом, Салли поняла, что так и не смогла выйти из комнаты со смертным одром, хоть та и находилась в двенадцати тысячах миль оттуда. До этой комнаты было не дальше, чем до отделения отравленных газом. Вот потому-то ей и не пристало шляться по картинным галереям в обществе Чарли, как любой другой девушке. И даже, если она признается ему во всем и он от нее откажется, она сможет преодолеть ужас разлуки без чьей бы то ни было помощи.
Надежды и неизвестность, связанные с предстоящей встречей, продержали ее на холоде целых три минуты. Потом усталость и дрожь взяли свое, и она пошла к себе. Стояла во вновь отстроенном бараке для медсестер, в одной из комнатенок, рассчитанных на троих-четверых, соединенных общим коридором. Даже здесь ей было не избежать вынужденного общения с Фрейд и Лео, со всеми вытекающими из этого не всегда приятными последствиями. К чертям собачьим эту сектантскую замкнутость. Провалившись в глубокий сон, Салли не пробудилась ни от канонады, ни от рокота бороздивших небо «голубей», а, проснувшись, снова строчку за строчкой стала перечитывать письмо Чарли, сулившее хоть какую-то передышку. И так до четырех пополудни, пока клаксоны машин не возвестили о прибытии очередной партии раненых и сосредоточенность на себе и своих проблемах сменилась деловой обыденностью.
Позже она переговорила со старшей сестрой Болджер и сразу же села за письмо Кондону, чтобы сообщить дату, предложенную ей неуступчивой старшей.
В первые дни декабря им объявили, что эвакуационный пункт