Дочери огня

Избранная Нервалем форма сонета как нельзя лучше соответствовала напряженному трагизму и философской насыщенности цикла. Она была освящена образцами Данте и Петрарки и всей идущей от них ренессансной традицией. Строго заданные рамки двух четверостиший и двух трехстиший требовали сжатости выражения и многоплановой емкости образов. За каждой строкой такого сонета выстраивается уходящий в глубь истории и мифологии ряд ассоциаций, имеющих для Жерара глубокий мировоззренческий смысл. Имя древнеегипетского божества или средневекового рыцаря означает легендарного предка — физического или духовного, — одного из многоликих перевоплощений поэта. Оно вмещает сложную символику, иносказательно обозначающую вехи внутренней и внешней биографии поэта, его место в мире реальном и в том, который создан его воображением. Нередко в поэтическую ткань сонета вплетается чужой голос — цитата или реминисценция, которая привносит в новый поэтический контекст свой мир художественных образов и ассоциаций, — так, в сонете «Дельфина», построенном, казалось бы, целиком на античных мотивах, явственно звучат строки из гетевской «Песни Миньоны»: «Ты знаешь край…», а «цитатное» заглавие сонета: «El Desdichado» — возвращает нас к эпохе крестовых походов, описанной в «Айвенго» Вальтера Скотта. Меланхолия в том же сонете — не просто состояние духа, но и образ глубоко символичной гравюры Альбрехта Дюрера, сохранившей свое зловещее обаяние и для сынов более позднего времени — вспомним героя последнего романа Томаса Манна композитора Адриана Леверкюна, этого «доктора Фаустуса» XX века, повесившего ее на стене своей комнаты. Померкшая звезда (étoile) (мы выделяем те образы, которые сам Жерар выделил курсивом) — не только общепоэтическая метафора любимой женщины, это еще и имя актрисы в «Комическом романе» Скаррона, который Жерар попытался продолжить в своем незаконченном «Трагическом романе». Тем самым этот образ вдвойне соотносится с Женни Колон.

Композиционное расположение этих сложных символов, в особенности в сонете «El Desdichado», напоминает композицию герба, в котором разнородные элементы, имеющие эмблематическое значение, образуют единое смысловое и образное целое. Для Нерваля, увлекавшегося конструированием генеалогий и геральдикой, этот принцип был близким и органическим.

Особое место в этом ряду занимает цикл из пяти сонетов «Христос на Масличной горе». Евангельский мотив «моления о чаше», многократно использованный в мировой литературе, трактуется здесь в типичном для Нерваля неканоническом духе. Толчком послужил фрагмент из романа немецкого писателя Жан-Поля «Зибенкэз», представляющий совершенно самостоятельную, не связанную с остальным содержанием романа вставку — «Речь мертвого Христа с вершины мироздания о том, что бога нет». Заглавие это получило у Нерваля отражение в эпиграфе к окончательному тексту, напечатанному в «Химерах» (см. примеч. к этому сонету). Первоначально Нерваль познакомился с фрагментом из Жан-Поля по переводу в книге госпожи де Сталь «О Германии». В дальнейшем он сам не раз обращался к Жан-Полю и переводил другие отрывки из его сочинений. Философская парадоксальность «Речи мертвого Христа» привлекла внимание и других французских романтиков. В том же 1844 г., что и Нерваль, Альфред де Виньи опубликовал свою поэму «Масличный холм», написанную также под влиянием немецкого автора. Однако в своей трактовке сюжета он оказался как бы на полпути между каноническим евангельским текстом и «еретическим» Жан-Поля. Нерваль пошел дальше Виньи в своем отрицании христианской идеи. Кризис традиционного вероучения, крушение идеалов, узаконенных и завещанных от века, облечены здесь все в ту же строгую, не допускающую многословия сонетную форму, только на этот раз свободную от усложненной и зашифрованной символики, присущей другим стихам «Химер».

VII

Обширное литературное наследие Жерара де Нерваля далеко не сразу стало достоянием читающей публики, критики и истории литературы. В поле зрения оставались длительное время лишь изданные при жизни и сразу после смерти большие книги. Затем последовал ряд текстологических открытий, растянувшихся на десятилетия, — публиковались неизвестные, оставшиеся в рукописи стихотворения и варианты, извлекались из затерянных старых журналов забытые очерки и рассказы. Были периоды, когда личность и трагическая судьба Нерваля явно заслоняли в сознании последующих поколений его поэтическую индивидуальность. «Романизированные» биографические очерки о нем конструировались по следам произведений, как это некогда было с биографиями средневековых провансальских трубадуров.