Дочки-матери

Батаня теперь спала в наших «детских» двух маленьких комнатах. В первой, где раньше стояла кушетка, поставили ее кровать, а кушетку отправили в ее комнату. Она «переехала», чтобы не оставлять меня одну на ночь, но всегда по вечерам сама проверяла или посылала меня проверить — не забыла ли она запереть ту, свою комнату. Запирание — это было нечто новое, это было следствие уже полностью «коммунальной» жизни. Она стала волноваться, как бы ее комнату «не забрали». Батаня говорила, что комнату необходимо сохранить потому, что она хочет, чтобы в Ленинград переехал из Владивостока или Сре-тенска (кажется?) Матвей со своей женой Калей, а она к тому же не знает, сумеет ли их прописать и закрепить за ними «жилплощадь». «Забирание», «прописание», «жилплощадь» — все было не очень понятно, но я по тому, как Батаня была озабочена, понимала, что это очень важно. Она почему-то ругала папу, что он неизвестно кем заселил квартиру, и заодно ругала Мотину жену.

Вообще-то Батаня была не больно любящей тещей и свекровью — со временем я это вполне осознала, и если с внуками она была строгой, но справедливой, то в отношении к невестке и зятьям от ее справедливости не оставалось и следа. С папой она разговаривала очень мало, всегда скорей холодно, чем радушно, но похоже, что уважала, хотя он был ей совсем чужим человеком. Лева, кажется, чужим и чуждым не был, но она не терпела его замечаний Ане, всегда прерывала долгие Левины рассуждения о чем бы то ни было, бывала с ним резка, за глаза презрительно называла его «вечный студент», хотя вообще к образованию относилась очень уважительно. Позже у них возник серьезный денежный конфликт, существование которого Лева после ее смерти отрицал, сам пытаясь что-то объяснить маме. Но мама, когда вернулась из лагеря, подчеркнуто не хотела вступать с ним в какие-либо материальные объяснения не только по Батаниным делам, но и по своим собственным.

Конфликт этот заключался в том, что квартира, где Лева, Аня и Зорька жили с середины 30-х годов, была куплена как кооперативная, и Батаня дала им деньги на нее (кажется, целиком или часть первого взноса). Вскоре дом перестал быть кооперативом, и пай возвратили; Батаня считала, что Лева должен отдать ей деньги, а он купил пианино. Эту историю она сама рассказывала мне, будучи возбужденной от какой-то очередной мелкой стычки с ним. Думаю, что в спокойном состоянии она меня не посвятила бы в нее, хотя вообще-то после 37-го рассказывала многое, уже как взрослой.

К Кале она относилась не то что недоброжелательно, но как-то совсем неуважительно, и мне часто бывало жалко Калю. Она всегда так испуганно смотрела на Батаню и так робко произносила «Татьяна Матвеевна», обращаясь к ней. С большим, чуть не больше ее, животом Каля гладила белье, а Батаня называла ее за глаза, находясь в другой комнате, но так, чтобы Каля слышала, «безрукой» говорила: «Чтобы не уметь как следует выгладить белье», — при этом демонстративно сдувала что-то с простыни или пододеяльника, как будто на них попала сажа из угольного утюга, которым тогда пользовались. После совместного обеда, где Батаня вполне ела, она говорила: «Ничего нельзя у нее в рот взять, она просто переводит продукты», — и презрительно, как-то очень, как никто, «по-батанински», поджимала губы. Я в детстве перед зеркалом иногда пыталась произвести это поджимание своими губами, но у меня ничего не получалось.

От Батаниного отношения к Кале, мне кажется, очень страдал Мотя, а Каля всегда смотрела на него влюбленными круглыми глазами, из которых почти готовы были выкатиться слезы, и ничего не говорила, но я боялась, что она, как малый ребенок, скажет: «Я не нарочно, я больше не буду». Каля пыталась делать все, как хочет Батаня. Она старательно училась на вечернем отделении русского языка и литературы педагогического института, хотя мне всегда казалось, что «русская литература» ей чужда, как китайская грамота. Иногда она мне, восьмикласснице, пыталась рассказать что-то из курса «Русская литература XIX века». Это было так же скучно, как в нашем учебнике «Абрамович и Головенченко». И я с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

Со временем Батане удалось и сохранить комнату, и перетащить Мотю с Калей в Ленинград, и прописать, и поменять наши две «детские комнаты» и свою на две большие окнами на улицу и опять на Исаакий на том же третьем этаже дома — бывший двойной номер «Люкс» нашего, к тому времени бывшего, «Гранд-Отеля», в котором уже исчез швейцар, а вместе с ним и ковры на лестнице, а коридоры, лестница и перила перестали так блестеть. Я не предполагала, что через несколько лет начищать их станет моей обязанностью. Постепенно изменился в доме и состав жильцов. Куда-то переехали бывшие «асторийские» и другие партработники, и все больше появилось занимавших только по одной комнате, хотя у них и были большие семьи. Дом становился обыкновенным. Такие тогда называли «с коридорной системой».