Дочки-матери

В это время пришла Батаня. Было слышно, как она раздевается. Потом вошла и, увидев их, сразу спросила: «Что случилось?» Мама сказала: «Звонил Мотька. Там...» — и опять не сказала, что там, и тогда Батаня почти закричала: «Что с ним?» Ей ответил папа; «Киров убит». Он сказал «Киров, а не «Сергей Мироныч» или «Мироныч», как всегда. Батаня села. Все были какие-то убитые. Я тоже. И я думала, почему это звонил Мотя, а не кто-нибудь из папиных друзей. Мотя ведь даже беспартийный, откуда же он раньше всех может знать такое страшное. А Батаня вдруг как будто ответила на мой вопрос. Она сказала:

«Он что, от Майорки узнал?» И мама кивнула. Я вспомнила, что главный Мотин друг еще из гимназии был Майор Литвин (а может, Меир), которого все — ну, и я — звали «Майорка». У Майорки был брат - очень большой начальник в ОПТУ в Ленинграде, которого я, кажется, тоже знала, но не помню. И вообще, у мамы, Моти и Раи, еще с детства были другие знакомые, которые тоже потом стали ОПТУ — Борис Берман и его брат Матвей. Один из них был начальник ЧК в Иркутске после революции, и его там звали «кровавый мальчик». Он когда-то ухаживал за Раинькой. Это Рае, не помню, в какой связи, при мне как-то укоризненно напоминала Батаня.

Первой очнулась от молчания Батаня. Она сказала, что завтра же едет в Ленинград и ей надо билет. Мама сказала, что не понимает, какое отношение имеет к Батане то, что случилось. Но Батаня уже пошла в нашу комнату, и было слышно, как она выдвигает из-под кровати чемодан, открывает сун-дук — складывается. Это было очень обычно для нее. Что бы ни случилось, она сразу начинала что-то делать. Папа тоже встал из-за стола — никто так и не пил чай и ничего не ел — и стал звонить по телефону. Папа оделся и куда-то ушел. Потемневший и сгорбленный — может, из-за живота? Телефон звонил непрерывно. Мама что-то отвечала, больше междометиями, чем словами. Заходили «люксовские». Молчали или говорили шепотом. Через час, а может, через три — время вело себя странно, и я не понимала, сколько его прошло — вернулся папа. Почти сразу за ним пришли Ваня Анчишкин и Маня Каспарова с Алешей Столяровым.

Что пришел Ваня — было понятно. Они уже приехали давно из своего политотдела, который был где-то в ЦЧО (тогда была такая область — Центральная Черноземная). Я очень хорошо помню их приезд, потому что у них родился маленький сын и они его разворачивали у нас в столовой на столе и всем показывали. Теперь они жили вчетвером в Доме правительства — четвертым был старший сын Муси — Вилен. Он был не Анчишкин, а Машинский, чуть меня старше, немного надутый и немного испуганный. Я с ним не дружила, хотя с ним было интересно, потому что он читал хорошие книги, про которые мы разговаривали. Я видела, что он не любит Ваню, а Ваня не любит его. Это было странно, потому что я всегда видела Ваню веселым, каким-то удачливым, особенно это чувствовалось после политотдела, и, хотя он не казался мне добрым, как Лева Алин, Бронич или Степа Коршунов, плохим я его не считала. Позже я стала относиться к нему как-то настороженно, потому что в шестом или, наверное, седьмом классе стала ощущать в том, как он смотрит на меня. что-то сковывающее, неприятное, такое же липкое, что ли, как взгляды чужих мужчин на улице, когда они смотрели на Елку, мою подружку, высокую, полногрудую, очень хорошенькую, с виду совсем «взрослую».

Но вот откуда в тот вечер взялись Маня и Алеша, мне непонятно. Мне кажется, тогда они жили в Мариуполе, где Маня была парторгом на заводе Азовсталь. Может, были в Москве в командировке? А может, я путаю время и они еще не уехали в Мариуполь?

Я почти засыпала, сидя со всеми за столом, но раз меня не гнали, то не уходила. А что они говорили — я не помню. Даже кажется, что больше молчали, как мама и папа с самого начала.

И их молчание и сидение было таким — потом я видела много раз, как сидят, когда в доме покойник. Но они все были не только подавленные, какие-то потухшие. Они были как затравленные. Над столом плавали клубы дыма. В комнате горела только одна лампа — бра над телефоном. Мама, когда звала папу ужинать, еще не успела включить верхний свет — у нас была большая, «люксовская», от прежнего времени люстра, а потом, наверное, никто не догадался ее зажечь. Они казались мне подпольщиками. Наверное, если бы постучали и пришли бы царские жандармы их арестовывать, я бы не удивилась. Вышла Батаня, и меня поразило, что никто, даже Алеша, не встал, когда она поздоровалась с ними. Она была в халате, но уже спокойная, как всегда, и сказала: «Немедленно в кровать» — это мне, конечно, а не им. Когда они разошлись, я не знаю.